Получается так, что если перебрать все, что он помнит за эти годы, он больше запомнил отца. Наверное, это так потому, что мать всегда была с ним рядом и непрерывно — день за днем, из года в год — возилась, оберегая, и его кормили ее мягкие руки: он просто привык. Эти руки делали все самое нужное, они согревали и ласкали его, он всегда мог быть ими доволен и потому мог не замечать их — за что же ему замечать и помнить, если ему всегда так хорошо, когда они рядом, и от них идет нежность, забота? Так он привык, он почти не помнит в те годы мать. А отец подходил к нему редко, реже брал на руки, и это чаще бывало по-новому и какую-то более глубокую оставляло в нем память.
А еще одна удивительная вещь — он совсем не помнит за те годы плохого. Самое плохое — то, что ему не нравилась манная каша. А ведь каждый, наверное, знает, как часто такие маленькие дети заливаются плачем. Горько и безысходно вопят они: вот уж, наверное, совсем невыносимо страдает сейчас человек, и, конечно, так ему плохо, что хуже быть не может. А сколько поводов, кстати, чтоб зареветь: не так положили, не так его шлепнули — вот уже плач. А там еще каша невкусная, подушка плохая, мама сердится, кошка бяка, и доктор подходит, делает уколы. Но он ничего не помнит за те годы плохого. Только много покоя. Покой и блаженство. Все это как-то растянуто и медленно. Медленная радость! Медленное блаженство! И, наверное, поэтому все запомнилось чисто и глубоко.
Он увидит потом сад, деревья которого будут протягивать зимой свои голые ветви, потому что сад, черный, так и останется на том месте, когда он уже вырастет, и по-прежнему будет стоять вдоль панели забор из железной решетки, только люди более пожилые будут говорить иногда, что деревья вроде бы стали больше. Это ивы. Странно, в городе вдруг такие деревья — высокие ивы. Он будет часто ходить мимо, и асфальт в одном месте — может быть, он заметит — с легким уклоном сбегает под ноги, совсем маленький спад, хотя, занятый своими делами, вряд ли он это заметит, разве что потом, один раз, остановившись в раздумье, возможно вдруг вспомнит: «Ведь это отец меня там катал на санках». Еще удивится, может быть, что такая маленькая на панели в том месте горка, а ему было очень сладко и страшно.
Проснувшись в воскресенье — уже не один, есть жена, — он выйдет на кухню, чтобы умыться, и будет стоять в прохладном полусвете, разбирая щетки и мыло.
Воскресенье сегодня.
Как темно еще.
Можно отдыхать.
Он, кажется, первый.
Соседи все спят.
Чего это он так рано поднялся?
А потом вода застудит пальцы. Мороз! И он взглянет на окно, впервые увидит на стекле стройные ритмы мелких узоров. Елочки-палочки… Подумает немного снисходительно и чуть-чуть удивленно: «Как же я чуть было не забыл про это окно». И взглянет вниз: там ли мутные сосульки, которые тогда никак не давали ему покоя, и он их лизал языком и обламывал пальцем… Все там. Все на месте. Окно то же. И узоры. Сосульки. И снег. И зима. Только он сейчас, конечно, другой.
Он вытрется досуха и потрогает пальцем оплывший лед на стекле. Еще постоит немного. Нельзя жить воспоминаниями. Они увлекают, вспомнил ли ты случайно или вот выдалось свободное время, и ты — один или с другом — нарочно сел за стол вспоминать. Прошлое приносит отдых. Душа, говорят, согревается. Но потом, наверное, надо встать и снова идти к повседневным делам. Потому что воспоминаниями жить нельзя. И может быть, поэтому первые радости детства люди вспоминают так редко?
Потом идет для меня детский сад. Синий свет в коридоре, — странно, я вырос, но вспоминая этот слабый свет в темном большом коридоре, где были только двери и ни одного окна, так и не могу понять, почему он был синий — экономили, что ли, на лампочках в то время? ведь еще была не война? Высокие окна, арбузы и красные яблоки, нарисованные на стенах, много ребят — мальчишки, девчонки, — и все мы бегаем от стены к стене, а между нами медленно ходят высокие женщины, и везде — игрушки, игрушки. Обед, где у каждого есть свое место, свой собственный стульчик за столиком, и каждый раз на спинках лежат для всех чистые салфетки, няня ходит и обвязывает мне салфетку вокруг шеи, а я удивляюсь, какие все же маленькие столики стоят в этой белой комнате: няня рядом с ними очень-очень большая. Зато потом мое внимание отвлекается, потому что начинают делить горбушки.
— Кто хочет горбушку?
Все дети шевелятся: