Ну куда только мог он уйти?
Мне и в голову не приходит, что дед совсем, может быть, уже не может ходить.
Сидел-сидел в кресле и вдруг ушел.
Я злюсь. Делать нечего. Я один на лестнице и присаживаюсь на подоконник. Начинается ночь. Я жду. Никого нет. Опять — потихоньку сначала, потом во весь голос — я начинаю реветь. «Выставил свои сковороднички, — сказала бы бабушка. Это я так выгибаю губы. — Глаза на мокром месте». Но сейчас бабушки нет. И мамы нет. Я жду. У меня горе. Оно безутешно.
А потом опять стучусь в дверь. Бью кулаками и колочу пятками. Никого. Даже по лестнице никто не проходит. Ни одного человека, будто вымер дом, и только я еще живой здесь, да за окном поднимается черное небо. Тогда у меня уже нет сил плакать. Я гляжу на небо, где светятся звезды. Под ними — черный угол нашего дома, и повсюду рядом много таких же черных углов. Страшный большой город вокруг меня. А где-то по городу к дому идет мать. Я знаю несколько близких знакомых улиц и отчетливо вижу их перекрестки, изгибы, мосты: весь путь, который ведет к нашему дому. И вот я начинаю думать, что мама сейчас, вот только именно в эту минуту вошла на этот путь, назначит, надо подождать немного, пока она пройдет все мосты, повороты — и она будет дома.
Я терпеливо гляжу, как она идет. Звезды гаснут под тучами и опять зажигаются. Где-то, я слышу, падают бомбы. Панели пылят снегом. Светят прожекторы. Воют сирены. Вот осталось всего полпути. Вот последний поворот, и она входит в садик, проходит под арку, сейчас я увижу ее, вот наша парадная… Но тихо внизу. Никто не открыл дверь и не идет по ступенькам. Никого.
Ну что ж, начну все сначала.
И снова моя мама входит на ту знакомую улицу, где начинается путь к нашему дому. И опять она не приходит.
Тихо внизу. Я замер на подоконнике. Нет никого. А вдруг она не придет? Я один. Я снова плачу…
Когда мы входим той ночью в квартиру, дед сидит мертвый в кресле, и голова у него закинулась, а правая рука свешена к полу, — меня сразу выводят, и долго потом не пускают туда. Вот это я помню.
Я так голоден, что начинаю копить еду. У меня есть свой игрушечный чемоданчик, и когда мать дает мне конфету, я режу ее пополам, каждую часть еще пополам и так дальше, на много крохотных кубиков, но одну дольку — побольше — я кладу в чемодан. Я съедаю кубики медленно один за другим. Я доволен, что у меня в чемодане уже лежит конфетных долек на несколько целых конфет. А еще — два куска хлеба. Скоро я съем все сразу, и хоть раз буду сыт! Я доволен, но бабушка потом находит мое богатство.
— Зачем ты все это собрал?
Я молчу. Не могу же я объяснить всего. А она рада, что вот нежданно-негаданно нашла еду. Бог послал! И делит ее на троих, а я реву от обиды.
Однажды вечером взрыв трясет пол и мы все чуть не падаем: качаются стены. Бабушка хватает мою руку, и мы бежим в бомбоубежище. Взрыв был на нашей улице. Мы спускаемся вниз, осторожно выглядываем. До бомбоубежища надо пройти метров сто. Но вся улица полна дыма. Серая гарь и огонь сквозь нее в разных местах, пыль на снегу, веревкой оцеплено страшное место, бегают люди, машины какие-то подъезжают и уезжают, и там, где напротив нас был дом, — пусто, нет больше дома, попала бомба, только огонь горит на куче обломков. Мы бежим. Я оглядываюсь. Пожар начинается в оставшемся флигеле. Пламя вылетает из окон на верхнем этаже. А самолеты гудят. Ночь, огонь, бомбы сыплются, кажется, прямо на нас. Не знаю до сих пор, как это могло быть, но я вижу вдруг мгновенное зарево над домами, и там в ярком свете низко и медленно скользит сверху бомба: самая настоящая, корпус внизу и крылышки сверху. Она исчезает. Мы бежим. Я прислушиваюсь, разрыва не слышно. Наверное, слишком далеко. Вот мы добежали. Страшно. И ничего — уцелели. А я видел бомбу!..
В бомбоубежище была детская комната. Но там всегда было пусто и мало народу. Никто не хотел отпускать детей от себя, и так все вместе сидели в большом общем зале. Но я почему-то бывал иногда в этой комнате. Там лежали шашки на столе, а стены были разрисованы голубыми картинами. Не помню, про что. Бабушка там учила меня писать.