Я несколько раз ссорился с ней из-за этого, но ничего не менялось. А она меня сытно кормила и хорошо одевала. Уж лучше бы я ходил голодным…
Это смешно, наивно. Но опять же: такие минуты бывают редко и быстро проходят. Слова сказаны, а жизнь продолжается.
Я могу только забыть, но для этого она не должна сама напоминать мне об этом…
В душе оседает боль и сухая горечь.
А вот в последний год я все меньше огорчаюсь из-за этого. Я уже не могу почему-то сердиться на нее, и мне ее становится жалко. Если я когда-нибудь уйду из дома, то, наверное, выдумаю какую-нибудь другую причину… А может быть, я во всем ошибаюсь.
Отец надолго уезжает теперь. Мама говорит, что у него командировки. Он ездит на кораблях и бывает в Таллине, в Риге. Когда он дома, я подолгу играю с ним в шахматы.
Мы сидим на диване, мы только что поужинали. Голова после еды какая-то тяжелая, и я долго думаю над каждым ходом. Мать выходит на кухню, потом возвращается. Она бегает взад-вперед, звенят чашки, в руках у нее полотенце — она моет посуду, а потом вытирает, и стол вытирает. Отец закуривает. Я уже давно знаю, какой невкусный дым у его папирос, и тот дым, который идет изо рта, коричневый, а дым из папиросы — синий, и даже отец, я помню, сам не может объяснить, почему это так. А еще он курит трубку, доставая ее из круглой железной коробки.
— Фу-у! Уже надымил… — ворчит мама, сев наконец рядом с нами и спокойно положив свои руки…. — Сколько раз говорила, чтобы ты выходил курить в коридор.
Отец смеется, снова затягивается, щурит глаза и делает ход.
Мой король уже залез в матовую сеть. Волей-неволей он запутался там, шах бьет по нему через каждый ход: опять та же история, мне никак не выиграть у отца, хотя сначала я вроде и могу теснить его. Но сегодня можно надеяться. Сеть вокруг короля тонкая и качается в разные стороны. Если мне плохо, то и отцу тоже не лучше. Надо только хорошенько подумать.
— Фу-у, совсем нечем дышать, — говорю я, и мама тогда всерьез уже сердится. Отец встает, берет спички, выходит на кухню. Вот теперь-то я буду думать один долго-долго…
А потом уже начинается такой эндшпиль, когда у меня есть король и пешка, а у отца — только король. Его король прячется на вертикали, а я иду пешкой, иду прямо в ферзи. Конечно, победа моя! Столько мы с ним играли, и вот, первый раз, я выиграл! Но потом отец говорит: «Ничья». И я вижу: его королю некуда больше ходить. Ничья! Как же так? Я поспешил. Увлекся. Да, я ошибся. Вот, опять не выиграл! Вот, теперь ничья. Опять надо думать, что, может быть, выиграю в другой раз…
Я больше не играю шахматами в солдатики. Слоны для меня — не офицеры, а пешки — уже не снаряды. Я разбираю всякие шахматные задачи, которые печатают в журналах. Правда, теперь снарядами стали камни, когда мы играем с ребятами на улице, или картошка, когда я дома один. Я кидаюсь картошкой в коробку, которая стоит на окне, а потом вместо мишени попадаю в стекло. Дзинь! — слетает вниз треугольный кусок. Дзинь! Я пугаюсь. Ах, разбилось окно! Трещины косо ползут по стеклу. Что-то будет?
И вот, испугавшись, я не иду в школу. Я сижу дома. Все на работе, а мне надо придумать, что бы такое оказать. Как это так: я разбил. Первым приходит отец.
— Вот, я тут стоял на коленках на подоконнике. А потом случайно наклонился вперед. И головой попал прямо в стекло. Оно и разбилось, — говорю я.
— А голова у тебя не разбилась?
Отец говорит спокойно.
— Да нет, голова ничего.
Он совсем не смотрит на мою голову.
— А почему ты не в школе?
— Я разбил стекло.
— Трус! — говорит отец. — Сидишь здесь и ждешь?
Он прав. Я сжимаюсь. Наверное, я трус. Но ведь я так испугался: картошкой попал в стекло, и целый кусок вывалился наружу. Может быть, он упал там кому-нибудь на голову? Вот я и хотел сказать, что это я разбил, а потому и сижу дома… Трус. Косые трещины ползут перед моими глазами. Я трус?
Это плохо.
Я плохой человек.
Я трус?
По воскресеньям с утра папа берет свой большой фотоаппарат, и мы ходим сниматься. Солнце как бы покрыло ивы в нашем саду светлым пухом. Ивы видны против света. Листья сверкают на солнце так ярко, что нельзя различить, какие они зеленые. Мама стоит у решетки. Я взял ее под руку. Потом отец говорит: «Два шага вперед», чтобы тень не падала нам на лица. Потом предупреждает: «Внимание, снимаю»… Он накрыл себе голову черной косынкой. Аппарат замер перед ним на треноге. Как у гармошки, растянуты черные ребра. Нащупав пальцем кнопку, отец нажимает на спуск, а я моргаю в этот момент.