Он бежит. Здесь недалеко, между ними всего два дома. Он видит подъезд.
Совсем не стыдно бежать, хотя все на него смотрят. Только замерло что-то в груди и лежит там, больно сдвигаясь. Может он бежать еще вдвое быстрее и делать теперь что угодно — просто страшно! Он глядит на свои любимые часы. Уже сорок минут после срока. И тут все двоится. Ведь не врут часы, которые подарил отец? Но ушам больно, такой сильный мороз. А тут все двоится. Две белые статуи. Он бросил букет. Осталось два белых цветка.
Болит грудь. Дворничиха в фартуке свистит. Это он сейчас — беспорядок! Он устал. Белые женщины на стене так нахально заломили белые руки. У них тяжелые плечи. Вот они грубо нахмурились и улыбаются.
Он глядит слепо на то, что держит в руках. Вдруг он видит словно облитые йодом цветы. Теперь уже все равно, теперь уже поздно. Он стоит около белых и мертвых статуй. Снова все вокруг идут мимо. Он прячет черные мягкие лапки за пазуху. Статуи слепо подглядывают. Теперь уже поздно.
И, подняв воротник, он тихо куда-то идет, не замечая стеклянной будки телефона-автомата и не думая, что же ему теперь делать дальше.
Дневник
Мама заметила, каким пришел Вовка. Она видела, что у него ворот криво застегнут, но это не потому, что он дрался. Здесь было что-то другое. Мама сразу заметила, что у Вовки с душой творится неладное. Она вытирала свои ложки и вилки и пододвигала молча тарелку со свежими огурцами, чтобы он ел, а он ел суп и чуть не плакал, хотя бывало и прежде, что он приходил вот такой и под глазами было сыро от слез и щеки в пыли. Мама была спокойная и современная мама. Тогда все было другое и она понимала даже слишком много, и спрашивала: «Ты дрался?» Тогда можно было бы не спрашивать, и так все видно. А сейчас она молчит и обращается с ним как со своими ложками и вилками. Она ничего не спрашивает сейчас, она ничего не видит, каким он пришел и как ему плохо. Он для нее только вещь, о которой она может заботиться, и ей это приятно, а о нем она не думает, и что нужно ему, совсем не понимает. Хоть бы она спросила, как прежде: «Ты дрался?» Или что-нибудь такое. А ему от этого молчания совсем не легче, уж лучше бы она спросила, хотя он ничего бы ей не ответил. Он ходил с Зиной в кино. Но ведь у него современная мама, она все понимает. Она всегда знает, что надо делать, и только это и делает, хотя, может быть, она только думает, что она все понимает, А может быть, хорошо, что она так молчит?
Мама видела, что Вовка пришел какой-то не такой. Вид у него был отчаянный и очень серьезный. Если бы он просто устал и набегался или хотя бы пришел со слезами! Все мальчишки дерутся. Вовка кого-нибудь бьет, и его тоже бьют. Но нет, он сидел с убитым видом, глядя на белую перечницу, а жевал так, будто хотел перемолоть кого-то в порошок. Он не видел, какие свежие котлеты с луком она ему приготовила, и огурцы под сметаной были такими вкусными. Что же могло с ним случиться?
Мать молчала и не знала, что сказать сыну. А может быть, уже «это»? Началось? Уже девчонки? Но ведь он ребенок. Он ведь учится в восьмом классе. Сейчас все учатся вместе. Это и хорошо. Но что у них может там быть? А не потому ли он прошлую неделю приходил так поздно, и еще отец сердился, что он совсем забросил уроки. Надо что-то ему сказать?
Вовка глядел на белую перечницу и, глотая свой суп, видел, как час назад они с Зиной подошли к кино. Это было первый раз, что он пригласил ее, до этого они только гуляли. А сегодня он сказал ей, что они пойдут в кино, и после уроков взял два билета. Час назад на главном проспекте у большого кино они прошли вдвоем через толпу безбилетных, и он полез в карман, чтобы достать билеты, но нащупал только один билет, а она уже прошла за контроль, и он страшно перепугался. Второго билета не было, он как сквозь землю провалился!
Мать вздыхала рядом, и огурцы, которые она из ложечки полила сметаной, так чудно пахли, он ел их вилкой, выбирая кусочек получше, а когда доходил до этого места, то почти скрипел зубами, и не мог сдержаться, хотя видел, что мать на него как-то странно смотрит. Уж лучше бы она сказала что-нибудь! Ему и без того тошно. Она думает про него что-то и подозревает, но все время молчит. Ведь она современная мама. Она обращается с ним осторожно и не лезет в душу. А ему и без того плохо. Ну сказала бы она хоть что-нибудь. «Ты опять подрался?» Как прежде. Ничего бы ему больше не надо, ему стало бы легче.
Вовка забыл об отце, который сидит сейчас у окна и читает свои книги. Он вдруг впервые думает, что мать тоже женщина, такая, как Зина. То есть не такая, ей сорок лет, и она старше, но Зина тоже женщина — такая, как мама. Мама на него иногда сердится и кричит, а ему за нее стыдно. Отец тоже ее тогда успокаивает. Она потом плачет или с ним несколько дней не разговаривает. Это мама его так наказывает, тоже по-современному! И Зина точно так же рассердилась на него сейчас в кино. Она даже взвизгнула, и все на него глядели, а он стоял красный и шарил в своих карманах, уже совсем не надеясь. Ведь он знал, что у него было два билета. Он не мог ошибиться! После уроков он пошел сразу в кассу и отстоял сначала длинную очередь, а потом, когда надо было брать билет, он попросил два вместе, а ему кассирша дала два билета отдельно, и он спросил, как же так. Кажется, все вокруг знали, зачем он берет два билета. Не для себя и не с мамой идет он в кино, не для Сергея, а он пригласил сегодня Зину, идет с девушкой. И сзади уже возмущались, чего он так долго копается. Покраснев и не оборачиваясь, он долго спрашивал, почему ему дали два отдельных билета. Ему объясняли, что это билеты только разорваны — просто случайно. На самом деле это два места рядом. Он положил именно в этот карман и не мог ошибиться. Кажется, он потом ничего и не клал сюда больше, может быть только он вынимал носовой платок. Она стояла уже за контролем, ее просили показать билет, она закричала на него тонким голосом, он сгорел от стыда, но в проклятом кармане лежал только один билет, и слепыми пальцами он вынул его и вертел в руках, а мимо шли люди, и все его толкали. Он даже не додумался, что надо было сразу отдать этот билет ей. Вообще, много надо было бы сделать, до чего он тогда не додумался. Он бы отдал ей билет и сказал: «Я сейчас! Я сбегаю и куплю еще один билет. Кажется, мой куда-то запропастился…» Он бы сказал это легко и с улыбкой, и они бы вместе посмеялись над такой смешной пропажей, хотя, вообще-то говоря, и не было здесь ничего смешного, потому что он знал точно, что билета сейчас не купить: в кассе давно все продано, а сколько стоит желающих у входа! Она бы тогда тоже поняла, что билета сейчас не купишь. Она бы, конечно, расстроилась, и пошла бы в кино одна, а может быть, вышла бы к нему и не пошла бы в кино: они бы продали этот один билет — его бы сразу купили, — и они бы снова пошли гулять. Но он ничего не сказал тогда и ничего не объяснил. Он стоял молча на самом свету — на самом проходе — и знал только, что все на него смотрят, и все уже потеряно, потому что касса закрыта. Он еще что-то думал, а она подошла и, протянув руку, вырвала у него этот билет и пошла вместе с толпой в зал не оглядываясь. Она и раньше выкидывала такие штучки. Она думала, наверное, что раз он ее приглашает и всюду с ней ходит, то он уже совсем в нее влюбился. Она думала, что ей все можно. Он, бывало, шел рядом и что-то ей говорил, а когда ей не нравилось, что он говорит, или он плохо острил, она говорила: «Фи…» И, вильнув плечом, она отходила в сторону и шла дальше одна, как будто они совсем чужие и она его не знает. А он тогда догонял ее! Не всегда же может мужчина удачно острить! Он подходил к ней, он заговаривал первый, как будто заискивая. И вот такие вещи она себе позволяла. Она думала, что ей все можно. А тут она тоже вильнула плечом! Она так и побежала вместе с толпой смотреть это несчастное кино. Но он-то не мог идти за ней, потому что у него не было билета. Он стоял как столб на виду у людей, и все его толкали. Когда он уходил, он даже не поглядел на кассу. А вдруг там случилось чудо и дают билеты? Он ничего не ответил, когда в толпе на улице у него спросили билетик. Он ничего не видел и не слышал. Он ничего не хотел больше. Ему стало все равно. От стыда он дрожал, чуть не плача. Так глупо все вышло! И ничего уже нельзя было поделать. Ему ничего не хотелось. Он не знал, куда теперь идти. Он старался не вспоминать, какой у нее был голос и как она на него накричала. Он поднял воротник и целый час шатался по улице, но потом все-таки ноги привели его к дому, и, войдя в комнату, он сразу услышал, как пахнут свежие огурцы у матери на столе. А потом он сидел и ел суп, ел все, что молча давала ему мать. То, что сейчас случилось, стояло перед его глазами навязчивой больной картиной. Когда он немного забывался и чуть-чуть переставал об этом думать, его все раздражало. «Какой стыд! Какой стыд! И почему это случилось именно со мной? Почему именно сегодня? Почему так плохо и стыдно? Зачем вообще на свете такие вещи бывают? А куда делся билет?..» Ему не нравилось, что мать так молчит. Она только смотрит на него странными глазами, а отец, как всегда, уткнулся носом в свои ученые книги. Но он и не знал, понравится ли ему,