Поздно вечером дома он проявляет. Красная лампа тлеет в углу. «Опять ты получился слепым…» Готовые карточки сушатся утром на газетном листе. Я разглядываю, как я получился. Видно папу и маму, но больше всего я гляжу на себя: это так приятно, на самого себя, кажется, мне никогда не наглядеться. Вот толстые щеки, маленькие глаза, ровная-ровная челка…
Я помню, однажды мы так фотографируемся в саду, и к нам подходит моя учительница.
— Здравствуйте, Нина Андреевна.
— Здравствуй, Миша.
— Здравствуйте, — говорит она моей маме.
— Здравствуйте.
Они знают друг друга, потому что мама ходит иногда на родительские собрания.
— Почему ваш сын перестал завтракать в школе?
— Как перестал? — удивляется мама.
— Все дети идут в столовую на большой перемене, а он остается один. Он не ходит есть. Это же нехорошо. Ведь им надо питаться.
— Я даю ему деньги.
Ну надо же нам было так встретить ее!
— Ты завтракаешь? — спрашивает мама.
Я молчу.
— Миша!
— Нет.
— Почему?
Я молчу.
— Куда ты деваешь деньги?
Я уже не знаю сам, куда их деваю. Денег мне почему-то никогда не хватает.
— Вот видишь, что получается, потому что ты не следишь за ребенком… — говорит она папе.
— Что такое? — с аппаратом подходит отец. — Здравствуйте.
— Он не завтракает в школе.
— Ну, я пойду, — говорит Нина Андреевна. — До свиданья.
— До свиданья.
— Разберитесь здесь сами.
— Так он, наверное, копит, — говорит отец. — Ты их копишь?
Я не знаю, что сказать.
— Коплю, — говорю.
— Зачем? — удивляется мама.
— Ну конечно. Он копит.
— Зачем?
— Папе на подарок, — говорит отец.
— Да, на подарок.
— Ко дню рожденья…
— Да, папе ко дню рожденья.
Я облегченно вздыхаю, потому что — вот все-таки я выдумал что-то, хотя и отец мне помог. Я думаю все совершенно серьезно, отец улыбается, мать стоит и смотрит на нас сердитыми глазами, а потом я вспоминаю, что у отца день рожденья был месяц назад…
Отец уезжает. Мы больше не ходим сниматься. Потом он опять приезжает, но мы все равно не снимаемся, да и осень настала: треногу, сложив, он поставил в углу.
Он уезжает и приезжает все последнее время. Я не вижу его. Но я зато вижу маму, каждый день. Это очень естественно, мне настолько хватает видеть только ее, ее лишь одну, что я все время доволен, я даже не замечаю, что вижу ее — и не вижу его. Я не замечаю, что вижу его все реже. Отец приходит и снова уходит, но вокруг — ничего не меняется, потому что мама при этом всегда остается, мама со мною всегда, и мне хорошо даже тогда, когда уезжает отец: все хорошо, все как надо, я доволен, я счастлив! И я не замечаю сейчас, что маме, может быть, не так хорошо.
Потом раз папа приходит пьяный.
Я в этот день потерял в школе галоши. Я повесил их в мешке на дверную ручку, когда одевался, а потом забыл и ушел, и вспомнил лишь дома. Я быстро побежал назад, но галоши уже не висели на ручке, а раздевалка была закрыта. Я заплакал, побежал снова домой, и вдоволь там один наревелся. Мама пришла, а я весь в слезах. Ну как же, такие хорошие были галоши, черные, мне их купили месяц назад, и кто мог их взять? Раз я их повесил на дверь, пусть бы они там и висели! Так нет!.. А потом сразу после мамы приходит отец. Мать смотрит странными глазами.
А я ничего не замечаю. Я реву. И отец какой-то необычно ласковый, он медленно подходит ко мне. Почему мальчик плачет? А мне стыдно. Я уже давно так не плакал. И жалко галош. Зачем кто-то их взял?
— Вот, возьми себе слоника…
Я беру желтого марципанового слоника, а отец маме тоже что-то дает, но она не берет, он ее спрашивает, а она молчит или отвечает сердито, тогда он садится на стул и, опустив голову на руки, думает… Вот тогда я догадываюсь, что он, кажется, пьян, но мне, я помню, это не страшно и все равно.
В другой раз он приходит голодный.
— Обед не готов?
— Еще нет.
Папа садится к столу. Белый батон лежит на столе, отец щиплет его, сладкий запах течет по комнате, и я тоже уже хочу есть. Вместе — мы съедаем эту булку. Мать варит что-то на кухне, потом приносит кастрюли.
— Вот, все готово, — говорит она и видит, что батона нет.
— Зачем же ты съел его? Нельзя было подождать полминуты?
Он снова что-то отвечает ей. Мама молчит. Он говорит, а она молчит, только после обеда, придя из кухни, она его просит: «Вытри посуду» — и тогда отец опять говорит. Я плохо слушаю. Мне это неинтересно. Мне нет дела, что они там говорят, хотя все больше у нас таких разговоров. А потом это даже просто смешно. Оба, я помню, сидят на диване. Он хочет обнять мать. Она отводит его руку. Я не гляжу. Соседи ходят за стенкой. Потом мать говорит все громче и громче. Тогда отец — вот смешно! — встает и, достав патефон, заводит пластинку.