И я вижу девушку, косы, уложенные кольцом вокруг высокого чистого лба. Я слышу звенящий, как сталь, смех и вижу коварную наивность, заставляющую пошляка раскрыться и откровенничать и получить внезапный, убийственный удар острием бритвы. Я слышу беседу, заставляющую собеседника быть все время настороже, как в разведке, чтобы не быть осмеянным, опустошенным и отброшенным в сторону, как пустая шелуха.
Петербургская сторона, Большая Зеленина…
«Северная Пальмира», София, Третий Рим. Эстетизм, мистика, самолюбование. Где противоядие против этой отравы, где мужество, чтобы ее преодолеть?
Петроград, Москва, Волга… «Сволочи! Отдали Казань, бросили товарищей. Мало расстрелять! Сволочи!…» Чей это голос? Какой это год? 1918-ый.
И опять: «Адмиралтейство, солнце, тишина». В Кронштадте на рейде яхта «Нева» комфлота Балтийского моря… «Товарищи красные балтийцы, британский флот вошел в балтийские воды. Товарищи…»
Хезарийская дорога. Стремя в стремя, вскачь, со свистом и песней по запретной стране. Окаменевший мулла, паломник из Мекки, обращенный в соляной столб на дороге.
И последний вечер в Кала-и-фату. «Мы не поссорились? До Москвы?» — «Да».
Зимнее московское утро, последний путь от Никитских ворот до кладбища Новодевичьего монастыря. Алый, ранний зимний закат. Колесо катафалка вертится перед глазами.
Колесо вертится и уносит Ларису Михайловну Рейснер. Мы идем следом.
Люди, знавшие ее близко, могут упрекнуть автора «Записей спутника» в том, что он канонизировал образ. Они не правы. Святых нет, святые — непривлекательные и скучные люди. Был человек; у него были слабости, некоторая доля сентиментальности, некоторая склонность к театральности, иногда склонность идеализировать маленьких, в общем мелких людей. Был писатель; он оставил книги; есть некоторая претенциозность, излишняя чувствительность и нарядность в первой книге. Но если забыть все слабости, все мелкое, незначительное, легко растворяющееся во времени — остается человек, боец, писатель и женщина будущего. Она войдет в историю нового мира прекрасным образцом человеческой породы, человеком, стоящим на грани старого и нового мира. Все слабости и ошибки у нее были от старого мира, но они испепелены ее мужеством и верностью в борьбе за новый мир. Не будем неправедными судьями и простимся с ее образом на этих страницах так, как прощались с ее прахом на кладбище Новодевичьего монастыря. Ниже знамя — вечная память и любовь!
В Москве, в доме на Ленинской улице, мне иногда снится быстрый, как ветер, белый верблюд с серебряными колокольцами. Он мчится, как ветер, по Пешаверской дороге, как мчался однажды наяву. Он бежит, выбрасывая мягкие ступни, и догоняет любого коня; он уходит от автомобиля по Пешаверскому шоссе, но его все же настигает металлический зверь. Афганистан далеко позади! Десятилетие ушло. И пусть!
Мы встречаем четвертое десятилетие века революции.
В крови у нас была мистическая отрава и легкомыслие. Но мы нашли противоядие.
Мне хотелось закончить эту книгу без восклицательных знаков. Я вспоминаю лицемеров: они упрекали меня в двойственности. Я вспоминаю трусов: они упрекали меня в слабости. Я вспоминаю невежд: они поучали меня. Я вспоминаю сухого и осторожного чиновника: он назвал меня попутчиком. Я не принимаю этого ярлыка.
Будем жить, будем биться за новый мир. «Дело заключается в том, чтобы изменить мир». Это есть революция. Да здравствует революция!
Москва, июнь — сентябрь 1931.