Мы оставили последние селения в долине Герируда. Под нами, внизу, в долинах, как черные разостланные платки, лежали шатры кочевников. Кладбища и одинокие могилы предупреждали о близости людей, но люди жили где-то в стороне. Из ущелий появлялись обугленные солнцем, необыкновенно тощие старцы, появлялись и исчезали, побрызгав водой перед копытами наших коней. Это означало, что страннику оказан почет: вода — самое дорогое в пустыне. Но за почет следовало все же платить, и мы платили серебряными кранами, монеткой с именем эмира и мавзолеем султана Бабэра. Герируд то появлялся, то прятался в горах, Афганистан, отгородился с севера и с запада четверной линией горных цепей. В последний раз мы увидели Герируд и перешли его вброд, любуясь изумрудным течением, радуясь освежающим брызгам. Мы сделали привал у могилы неизвестного святого. Конский хвост понуро висел на шесте, черепа буйволов и их рога наводили уныние; это было неподходящее место для привала. Кто он был и что делал в прошлом неведомый святой — на это нам не мог ответить даже всезнающий ориенталист доктор Дэрвиз. Но он обрадовался случаю и прочитал нам невразумительную лекцию о султане Махмуде. Великолепный мавзолей мы оставили вправо и долго оглядывались на купол, похожий на индийскую пагоду. Три человека, трое смертных, некогда владели Индией, Персией и Туркестаном — три гробницы лежали на нашем пути; гробница Тимура в Самарканде, гробница султана Махмуда на перегоне Ходжа — Чишт — Хорзар и гробница султана Бабэра в Кабуле. Если бы не солнце и не дорожная усталость, можно было бы приблизиться к гробу султана Махмуда и наспех пофилософствовать о тщете земной славы и попробовать подняться поближе к неприступным скалам, где в пещерных городах горцы отбивались от завоевателей севера и юга.
в горести спрашивает Омер Хайам. Багдад — конечный пункт автомобильного сообщения Тегеран — Багдад, резиденция британских колониальных чиновников и авиационная база. Балх лежит в развалинах как Александрия Маргианская — Мерв, как десять государств, десять великих городов, стертых с лица земли Чингис-ханом. Города процветали, зодчие строили дворцы, библиотеки, мечети и мавзолеи, ученые открывали закон земного притяжения раньше Исаака Ньютона, поэты состязались в изяществе стиля, султаны странствовали инкогнито под видом дервишей. Из Кордовы, Феца и Триполи, из Стамбула шли караваны, но «дуновение ветра опасно распустившейся розе». Библиотеки и дворцы и мавзолеи обращены в развалины, оросительные каналы, ирригационная система, до сих пор приводящая в изумление специалистов, — стерты с лица земли, и отважные археологи по остаткам стен и башен и летописям современников пробуют восстановить в нашем представлении эпоху расцвета государств Средней Азии и катастрофу, которая прекратила их существование. Эта катастрофа загнала просвещенных правителей-меценатов в недоступные ущелья, пещерные города; она обратила зодчих и врачей, и астрономов, и поэтов в диких зверей, укрывающихся в пещерах от орд Чингис-хана.
«Тот, кто узнает об этом их безрассудстве (безрассудстве разрушителей), будет грызть палец изумления зубом удивления», — пишет Рашид-ад-Дин, историк Чингис-хана. И он проникает в психологию великих разрушителей и приводит замечательный разговор между Бурджи-Нойоном, главой беков и Чингис-ханом:
«— В чем состоит наслаждение и ликование человека?
— Наслаждение и ликование человека состоит в том, чтобы взять на руку сокола синецветного, которого кормили керкесом и который зимой переменил перья, и правильные перья и, сев на хорошего мерина, охотиться ранней весной, и одеваться в красивые платья и одежды. — Так говорит Бурджи-Нойон, глава беков.
— Наслаждение и блаженство человека состоит в том, — говорит Чингис-хан, — чтобы подавить возмутившегося и победить врага и вырвать его из корня, взять все, что он имеет, заставить вопить служителей его, заставить течь слезы по лицу и носу их, сидеть на приятно идущих жирных меринах их, сделать живот и пуп их жен постелью и любоваться румяными щеками их и алые губы целовать…»