В библиотеке или за рабочим столом можно объективно и хладнокровно толковать с собеседником о гибели древнего Мерва, о Чингис-хане, но под луной Афганистана, когда афганская луна светит в темные зевы пещер над головой у путника и вокруг — ханская ставка эпохи Чингис-хана, мы говорили об этом прошлом, точно оно вчерашний день. «Напомните мне, — сказал засыпающий доктор Дэрвиз, — напомните мне, и я расскажу вам о моей поездке из Герата в Мешхед через Кафаргалу и о мертвом городе восемь фарсах в окружности — городе большом, как Вена. Там жил миллион людей, пока их не вырезал Чингис-хан. Напомните, и я вам расскажу…». Последние слова он произнес невнятно, потому что сорок километров, семь часов в седле, сделали свое дело, и мы приехав на рабат Хорзар, повалились на кошму и очень скоро заснули так, как спят только в молодости и в походе. Мы спали как мертвые и никто не думал о том, что до советской границы пятьсот километров и что мы в сущности почетные пленники. Мы плохо разбирались в подводных течениях и омутах непрекращающейся политической борьбы за влияние и власть в Афганистане. Ласковый и кроткий назир наместника, конечно, ненавидел нас тайной и жгучей ненавистью. Он грустил о тихих, идиллических временах эмира Хабибулы, когда Афганистан был запретной страной для неверных, он любил английское золото и патриархальный быт старого Афганистана. Он целовал стремя молодому эмиру Аммануле-хану, а через девять лет поцеловал стремя у «сына водоноса» Бача Сакао, потому что это был конец реформам и автомобилям и электричеству и дружбе с «неверными» — большевиками. И если бы в эту лирическую лунную ночь прискакал всадник, гонец из Кабула, и задыхаясь рассказал назиру о том, что во дворце Дэль-Куша садит новый эмир и вернулось доброе старое время, возможно — ни один из нас не увидел бы крепостных ворот Кушки и алого знамени с буквами РСФСР.
Хорзар — Танге Азао — самый трудный и утомительный переход Хезарийской дороги. Восемь перевалов, восемь подъемов и спусков, сорок пять километров по безводным долинам, по спиральным узким тропинкам, и наконец награда путнику — ущелье на середине пути, одно из чудес, которые изобретает природа на зло и в зависть гениальным фантастам-художникам. Две стены в тысячу метров высоты, багряно-красные, обагренные закатом, образовали фантасмагорическое ущелье. Мы ехали по ущелью около получаса, изумляясь и не скрывая некоторого страха перед чудовищной, стихийной силой земли. По всем правилам арабской мифологии, по законам волшебных сказок в конце ущелья должен был спать восьмиголовый дракон. Какие вулканические сдвиги наворотили здесь две стены, два отвесных утеса, и разбросали обломки скал величиной с двухэтажный дом? Тропинка узенькой ленточкой огибала эти обломки и в ущельи была особенная тишина, и стук копыт и голоса звучали как в погребе. Иногда от вершины утеса отрывался камешек весом в тонну и падал с грохотом залпа из двенадцатидюймовых и разбивался в пыль, не причиняя вреда всадникам, потому что утес нависал над дорогой. Современник не слишком почтителен к стихийной силе природы, и через полчаса мы уже говорили о том, что бы произошло с красным ущельем, если бы афганцы устроили ему рекламу во всех европейских отелях и бюро путешествий, и экспресс Пешавер — Кабул — Герат (воображаемый экспресс) привозил бы сюда воображаемых туристов — поджарых немцев-альпинистов и барышень с кодаками — и на тысячеметровом утесе вспыхивали бы электрические буквы: «Ориент-Отель — Тысяча комнат. Комфорт. Все виды спорта»; или «Компания трансатлантических рейдов Париж — Дэли — Пешавер — Танге Азао». На этом кончились шутки, потому что мы сделали сорок пять километров и не встретили ни одного горного ручья; люди и лошади страдали от жажды, и восемь перевалов и девять часов в седле угомонят любого остряка. Мы приехали на рабат почти ночью; утром нас подняла труба, и мы увидели над игрушечной крепостью рабата ослепительно белую гору, но это были не вечные снега, а высочайший меловой утес. Мы поднялись на утес и внизу под нами увидели растянувшийся тремя зигзагами на целый километр наш караван, и лошади в хвосте каравана показались не больше жуков. В сущности мы двигались как древние греки, как македонская фаланга Александра по путям, не отмеченным на карте. Разница была только в том, что греки верили в античную географию и предполагали увидеть за любым перевалом бездну, обрыв в бесконечность, конец мира. «Тебя спрашивают о Зюль-Карнейне, — говорит Коран, — скажи, я прочитаю вам повесть о нем». И Коран говорит, что Александру дано было итти до того места, где заходит солнце, и, наконец, после долгих и славных походов воздвигнуть стену из меди и железа для защиты мира от «едва понимающих какую-либо речь народов Гог и Магога». И стена эта будет стоять до страшного суда. Об Александре в тот день много говорила Лариса Михайловна, и очень скоро мы углубились в вольное толкование Корана, и стена из меди и железа толковалась как блокада, а народы Гога и Магога… Ну, словом, ни одни ученый мулла не одобрил бы таких комментарий. Кстати о мулле. Помянув Искандера, Зюль-Карнейн, мы неожиданно перешли к песням. Матрос Харитонов вынул из дорожного мешка гармонь, и мы с уханьем и свистом, и песнями ехали рысью по благополучному месту дороги, и тут, среди гор и ущелий, в полутысяче километров от Индии, появился мулла. Он ехал на жирном и сытом жеребце, сытый и дородный величественно сидел на подушке и не торопясь перебирал четки. За ним ехал на осле тощий слуга и клевал носом в ослиные уши (они торчали как концы пышно завязанного банта). Дальше шла запасная лошадь с палаткой и утварью; мула возвращался из дальних странствий — может быть, из самой Мекки. И вдруг всадник и его конь окаменели, а слуга едва не упал под ноги ослу: прямо на них ехало существо, женщина в сапогах и мужских шароварах и шлеме со звездой и пела непонятные песни, и рядом гарцовали, ухали и свистали и орали песни невиданные люди. Джигитовал Зентик, и приплясывал в седле рыжий доктор, и гармошка выходила из себя. И это было в сердце Афганистана, в пятистах километрах от Кабула, в ста километрах от человеческого селения. Лариса Михайловна увидела сумасшедшие глаза муллы и зияющий как пропасть рот, и оценила комизм положения. Мы проехали мимо муллы и его слуги и когда оглянулись, то увидели их в том же положении — окаменевших от изумления на дороге. Они даже не повернулись и не посмотрели нам вслед. Для них не было сомнений: они увидели шайтана и демонов. Через час они повстречались с караваном и, может быть, что-нибудь и поняли, увидев подобных нам людей, но вернее всего мулла на всю жизнь поверил, что видел самого дьявола со свитой.