Северяне или родившиеся на нашем юго-западе верили доброй природе своей родины, земле, воде и солнцу, тихим рощам, ласковым рекам, траве и зелени. Мой земляк ложился прямо наземь и укушенный скорпионом мгновенно распухал и три дня метался в бреду; он накидывался на фрукты — и его караулила дизентерия: он купался в горной реке — и здесь была малярия. Даже клоп назывался верблюжьим и кусался так, что кровоподтек от укуса держался с полгода. Даже вьючный конь, коняга — скромнейшая и безобидная животина на родине — здесь превращалась в чорта и норовила ляпнуть и укусить чужеземца. А псы кочевников, перед которыми наши цепные псы — кроткие комнатные собачки! Мнительный человек каждый день открывал у себя пендинскую язву и подкожного червя ришту и, если хотите, проказу, потому что прокаженные ходили на свободе по кишлакам и заглядывали на базары. Да, много забот было у мнительного человека в Афганистане.
Вот мы прожили день на рабате Маар-хана, в почтительном отдалении от реки. Отощавшие кони жевали саман, и мухи роями летали над сбитыми спинами животных и сидели на незаживающих ранах. Пять коней уже пало в пути. Под вечер, когда ушло солнце, мы поехали в долину. Голова гудела, в ушах звенело от хинина: теперь все глотали хинин лошадиными дозами. Мы ехали шагом и за горой открыли дым костра и лагерь кочевников. Высокие, стройные, полуголые люди в цветных, темных цветов, чалмах, свежевали верблюда, и глава племени делил верблюжье мясо. Закопченые, разодранные шатры открывали жалкую утварь кочевников. Но вдруг мы почувствовали странное волнение от того, что люди говорили не на языке «фарси», испорченном афганцами, и даже не на наречьи «пушту», а на «урду» — одном из наречий Индостана. Ветер Индии, воздух, запах Индии шел от черных закопченых шатров. И тут мы еще раз поняли и узнали, что каждый шаг, каждый час пути приближают нас к Индии, колыбели человечества, мечте каждого странника и врожденного бродяги. Это были мухаджерины, мусульмане-индусы, ушедшие из британской Индии. Они тысячами перешли границу и спустились с Сулеймановых гор в Афганистан, потому что хотели жить в стране мусульман. Это был своеобразный протест против британского владычества. Когда мы узнали об этом, то поняли неуловимую разницу между обыкновенными кочевниками «хане-и-сиар» (черные шатры) и спокойными, задумчивыми, исполненными своеобразного достоинства людьми из сердца Индии. Злое солнце, жестокий и злой климат гор, пыль многих дорог, грязь и пот изменили их облик и даже правильность, соразмерность в чертах их лиц. Афганцы из Гератской провинции с трудом понимали их; они мало понимали афганцев; в отношении нас они проявляли только сдержанное любопытство. Мы вернулись в лагерь, и Лариса Рейснер с необычайным волнением слушала рассказ о ветре Индии, долетавшем из-за гор Сулеймана.
Мы пошли проведать доктора Дэрвиза; он мучительнее всех переносил малярию, память о Чильдухтеране. Как признанный ориенталист, он переносил ее мужественно, и когда Лариса Михайловна вспомнила Энзели, он сказал: «Я, как вам известно, шесть лет живу на Востоке; таким образом, если хотите знать, вряд ли кто-нибудь другой, одним словом, если вам угодно в первый и в последний раз и чтобы меня не перебивали, слушайте…» Так начинался р а с с к а з о путешествии из Герата в Мешхед и обратно доктора Дэрвиза, бывшего зауряд-лекаря австро-венгерской армии, полиглота и ориенталиста.
— Дело в следующем, — начал доктор Дэрвиз, — дело в том, что я попал в плен в самом начале войны, под Красником. Командир 32-й Галицийской дивизии граф Берхтольд, родственник известного всем вам графа Берхтольда старшего, допустил непоправимую ошибку в выборе позиции…
— Доктор, — сказали мы, — вы обещали рассказать про Мешхед и путешествие из Герата в Мешхед.
— Хорошо, — продолжал доктор. — Таким образам в 1915 году я очутился в…
— Доктор, — еще раз сказали мы, — ближе к Мешхеду и Герату…
— Имейте в виду, что я вспыльчивый человек, — неожиданным басом сказал доктор и уже не останавливаясь ни на секунду продолжал: — Находясь в лагере для военнопленных я овладел русским, тюркским, английским, персидским и арабским языками в достаточной степени, чтобы объясняться с этими национальностями. Кроме того я прочитал все, что имелось в Ташкенте по востоковедению, и расширил мои познания путешествием в Кабул в 1920 году и путешествием в Западный Китай в 1921. Английский и русский язык я изучал по журналу «Коммунистический интернационал», который, как вам известно, издается на русском и иностранных языках. Я хочу вам доказать, что я кое-что смыслил и в политике. Одновременно с языками я изучил на себе самом симптомы тропической малярии (malaria tropica), пендинскую язву, последствия укуса фаланги и жестокий ушиб при падении с лошади.