— Доктор, — в третий раз сказали мы, — ближе…
— Хорошо, — наливаясь кровью до корней волос, воскликнул доктор, — если вы не умеете слушать — хорошо. Я начну так: у Фарух-хана, пятилетнего сына персидского консула нерегулярно действовал желудок… Вас это устраивает? Хорошо… Мохамед Ол-Мольк — его превосходительство персидский консул в Герате — мой личный друг; его превосходительство командующий войсками Гератской провинции Абдул-Азис-хан — тоже мой лучший друг. Почему? Это врачебная тайна, и я не могу ее нарушать. Он мой пациент и считал меня своим лучшим другом, потому что когда мужчина семидесяти лет отроду…
— Врачебная тайна, — хором сказали мы.
—…одним словом в гератские ночи, когда вы видите сны, которых не объяснит ни один психоаналитик, ни даже профессор доктор Зигмунд Фрейд, я встал в пять часов утра и сделал три километра по проклятой аллее. Я гулял и думал: «Мохамед Ол-Мольк — мой лучший друг, Азис-хан — мой пациент и друг. До каких пор ты будешь ишаком?»
— Это кто кому сказал?
— Это я говорю себе. Честное слово, я перестану рассказывать! Значит, я говорю себе: «До каких пор, доктор, вы будете ишаком? У вас высокие друзья — вы ориенталист, дипломат и полиглот». И вот я хожу по нашим Елисейским полям (вы их знаете) он вижу — идет Мешеди, извозчик Гафур из Мешхеда, мой пациент и лучший друг (вы его тоже знаете). Поймите, как работает моя мысль в ту минуту: извозчик Гафур — раз, персконсул — два, Абдул-Азис-хан — три. «Доктор Гуго Дэрвиз, — сказал я себе, — почему тебе не поехать в Мешхед? Из Герата в Мешхед через Кафаргалу. Мысль?» Невежественные люди не понимают, что это значит, но ориенталисты… Знаете ли вы, что кроме трех немцев-офицеров, проехавших к эмиру Хабибуле, и еще двух английских, ни один европеец не ездил по этой дороге. Я, доктор Дэрвиз, советский гражданин и сотрудник консульства, буду шестым европейцем, мое имя будет в списке великих путешественников, исследователей Центральной Азии. Сказать вам правду — я неудачник. Я составил подробное описание дороги из Герата в Кандагар — и нашел в Ташкенте два таких же описания; я написал подробное исследование-доклад о населении, быте и экономике Западного Китая — и нашел в Ташкенте пять таких докладов. Нет, — сказал я себе. Карты легли так, что проиграть может только слепой. Персконсул твой друг, Азис-хан тоже твой друг, извозчик Гафур, по прозвищу Мешеди — тоже. Ты должен ехать из Герата в Мешхед и собрать материалы для исследования, чтобы в Москве сказали: «Товарищ Дэрвиз, сделайте честь Академик наук, будьте членом-корреспондентом», а великий востоковед Бартольд сказал бы: «Товарищ Дэрвиз, как-нибудь зайдите ко мне вечерком, поговорим о султане Махмуде».
«В девять часов утра я был у Мохамеда Ол-Молька; он лежал на ковре в саду, в палатке и писал пропуск извозчику Гафуру. Он посмотрел на меня томными глазами и сказал:
— Дженаби-доктор-саиб, вы мой друг, вы хейли, хейли хуб адам (очень, очень хороший человек), вы вылечили Фарух-хана, вы научили меня играть в китайскую игру, которая интереснее домино и шахмат. Я вам дам визу в Мешхед.
«Тогда я поехал к Абдул-Азис-хану. Он сказал:
— Доктор-саиб, вы — хуб адам, вы — хороший человек, вы вылечили меня и так далее… Я вам дам пропуск в Мешхед и обратный пропуск в Герат.
«И наконец, я пошел к моему другу Гафуру и сказал: «Мы едем в Мешхед». Ровно через шесть дней старая, запряженная четверкой карета Гафура стояла у ворот консульства (от Герата до Мешхеда, Иншаллах, колесная дорога). Вы знаете, что я делал эти пять дней? Не знаете? Я сочинял собственную, новейшую систему стенографии. Что вы скажете?
Мы молчали.
— Для чего это нужно? Для того, чтобы я мог записать каждую мелочь в пути. Потом я сказал себе: допустим, афганцы или курды похитят рукопись — они не поймут в ней ни строчки. Чтобы понять, надо знать ключ моей системы. А если они найдут ключ? И я выучил его наизусть и сжег из предосторожности. Мы выехали на рассвете. У кареты была одна рессора, вы понимаете сами — неудобно ехать с одной рессорой. Короче говоря, на четвертый день пути мы приехали в Кафаргалу на персидской границе. Какой-то сумасшедший старик, впервые в жизни увидев европейца, бросился на меня с ножем. Солдаты привязали его за шею к седлу и повели к хакиму вешать; я его выкупил за две рупии. Я ехал с почетом, но отсидел зад и отбил бока. Я видел мертвый город восемь фарсах в окружности, мертвый город, большой, почти как Вена. Здесь жил миллион людей, пока их не вырезал Чингис-хан. Вороны, ростом в полметра, сидели на развалинах. Я четыре часа обмерял башни и руины мечетей и стены и описывал уцелевшие изразцы. В Персии мне дали конвой — трех персидских казаков. Я приехал в Мешхед, в консульство РСФСР. Консул встретил меня мило; он не спросил меня о том, что именно я видел в пути, он спросил: есть ли в Герате сигареты Командор и сколько стоит коробка табаку «кэпстэн»? Я был в Имам-Риза и на базаре и постоял минуту у цепи в базаре-Арк. Неверный не смеет ходить за цепь. Но все это мелочь по сравнению с тем, что я видел на обратном пути у курдов. Я жил у курдов ровно две недели и лечил глаза самому Бужнурскому хану. Мои записи, шесть тетрадей, были всегда со мной. У меня было два припадка малярии, и я не уверен в том, что черноусый курд (он ухаживал за мной как за родным братом) не был сам Лоуренс — или другой джентльмен с Доунинг-стрит. Но что они понимали в моей стенографии? Я выехал из Мешхеда в январе, жидкая грязь цвета венского кофе была по брюхо коням. Карета тонула по самое колесо; я шесть раз пересаживался на коня и приехал в Герат по пояс в грязи. Я отдал мои шесть тетрадей консулу; при мне их заперли в несгораемый шкаф. Потом я заснул и спал сорок часов, потом проснулся и закурил папиросу, мешхедскую папиросу братьев Эффендиевых с русской этикеткой и портретом Ахмед-шаха. Да.