Индия, золотой храм Сикхов, чудесный древний дворец Дэли, белый лотос Тадж-Магал, встающий из серебряных вод, — так мы думали об Индии, и вдруг — эссенция элементарной бульварной пошлости, европейской пошлости, соединенная с колониальным изобретенным для туземных богачей, стилем. Эмиры Абдурахман и Хабибула умели выбирать место для дворцов Баги-Бала и Чиль-сутун (Сорок колонн), суровых и великолепно поставленных замков, но затем, когда в Кабул проникли строители-кондитеры, воспитанные индийскими колониальными чиновниками, появились Кала-и-фату и Дэль-Куша. Мы прожили в Кала-и-фату две недели, и у меня осталось впечатление пестрой раздражающей декорации и еще веселое воспоминание об оранжерее и живом кактусе, почти чудовище, произраставшем в оранжерее. Этот живой кактус был восьмипудовый, почти круглый как шар, чиновник министерства иностранных дел, приставленный к нам мехмандар. Он был родственник эмира, развлечение для высоких сердаров и принцев, предмет их грубоватых шуток. За стеклянными рамами, в накаленной теплице не было ни растения, ни живого существа, кроме этого шарообразного толстяка во френче и бриджах цветными шашечками. Он всюду ездил с нами в отдельной карете, занимая почти все сиденье. А когда ездил верхом на могучем толстозадом жеребце, то приподнимался и опускался в седле, напоминая огромный, колыхающийся в море буек. Когда же на официальных приемах решительно не о чем было говорить и все уже было сказано о погоде, о местоположении Кабула и о здоровьи всех присутствующих, министры позволяли себе подшутить над кактусом-мехмандаром. Но все же шутили над ним высокие особы по рангу не ниже министров. Это нам удалось заметить. Мы прожили недолго в оранжерейных виллах Кала-и-фату и постепенно все сбежали в Кабул, кроме Ф. Ф. Раскольникова и Ларисы Михайловны, которых этикет заставлял жить летом в загородной резиденции. Для Ларисы Рейснер это был образ жизни пленницы; убийственный престиж определял круг визитов жены «сафир-саиба», и это было довольно мучительно для литератора, которого интересовали все люди от простого «богивана», кабульского извозчика, до сребробородого Мулеви, индуса — политического эмигранта, бежавшего из Бенгалии и нашедшего убежище в Кабуле. Обыкновенные смертные, то-есть обыкновенные сотрудники миссии, часами слонялись по базару пешком и верхом, поднимались на гору, увенчанную сломанной короной укреплений, смотрели в бинокль, как индусы сжигают своих мертвых, как серый густой дым наклонной спиралью идет в небо и желтые языки пламени переплетаются, обвивают сучья, и белый, согнутый, продолговатый сверток дымит и пылает между сучьями. Мы начинали прогулки у стен городской цитадели. Старые бронзовые пушки, не употреблявшиеся даже для салютов, относились к первой и второй англо-афганской войне, когда генерал Нотт сжег до тла и разорил Кабульский базар так, как его не разорил даже Тимур. «Кабул очень населен и очень шумен, — писал Александр Бэрнс в 1832 году. — После полудня поднимается такой крик, что нет никакой возможности разговаривать». Через девяносто лет Кабул был попрежнему населен и шумен, но шум и суета относились, главным образом, к знаменитому кабульскому базару. Сверху, с горы, он напоминал по форме гигантского распластанного осьминога, все его ответвления сходились к овальной площадке, Шур-базару. Там, поджав босые ноги и отставив расшитые золотом туфли — мультани, буквально на серебре и золоте сидели менялы-парсы. Желто-красное пятнышко, язычок пламени, нарисовано у них между бровями: оно придавало менялам сатанинский, лукавый вид. Парсы — огнепоклонники, эта индийская секта вообще занимается биржевыми и коммерческими операциями в Индии и Кабулистане. Это они устанавливали на Кабульском базаре курс на английские соверены, русские империалы, французские луидоры и «тилла» — бухарские золотые, всезнающий доктор Дэрвиз утверждал, что их курс ни на один пункт не отступает от курса Бомбея и Лондона. Ни индусы, ни афганцы не любят этих прирожденных финансистов, потому что они скупы и безжалостны, и характер ростовщика и менялы мало изменился с тех пор, как генерал Нотт и Тимур разрушали кабульский базар. Все здесь было пестрее и разнообразнее и интереснее, чем в Герате: индусы из Бенгала с раздвоенными, закругленными бородами и длинными загнутыми ресницами — представители чистейшей арийской расы, которых сомнительные арийцы-англичане нагло называют «цветными»; монголы-хезарийцы с раскосыми глазами и выдвинутыми скулами, библейские профили и огненные глаза вазиров, афридиев — горцев из независимых племен на северо-западной границе Индии; горцы из Катагано-Бадахшанской области, высокие, стройные и сильные люди, поставляющие рекрут в гвардию эмира; горцы из Кафиристана, голубоглазые, почти блондины (кровь древних греков, основателей греко-бактрианского государства); персы, белуджи, таджики, туркмены в высоких бараньих шапках; узбеки — рабы и подданные бежавшего в Афганистан последнего эмира Бухарского; и наконец афганцы племени Дурани, похожие на южных евреев (может быть, поэтому они утверждают, что происходят от исчезнувшего в пустыне колена народа израильского). Здесь ворота Индии, узел великого древнего пути от Балтики к Индийскому океану, ключ к тайне Азии, колыбели племен, народов и рас.