Аудиенция у эмира Высокого и Независимого Афганистана. Даже в этой торжественной церемонии мы вдруг почувствовали опытную руку наместника Сирии и Палестины, его режиссерская рука успешно боролась с режиссерами из дворца вице-короля в новом Дэли. Младотурки всегда с некоторой завистью вспоминали о торжественности и блеске селямликов кровавого султана и пытались затмить режиссерский гений и выдумку старого колдуна. Я помню утреннюю суету, одевание и бесконечные разговоры об аудиенции — эта суета имела значение, потому что небрежность с нашей стороны самолюбивые вельможи приняли бы за пренебрежение к афганскому суверенитету. В одиннадцать часов подали кареты, и через десять минут мы были в приемной министерства. Задыхаясь в тугом мундире, звеня орденами, каждого соответственно рангу встречал Махмуд Тарзи. Четверть часа неизвестно почему мы сидели на хрупких вызолоченных диванчиках и, задыхаясь от жары и жажды, пили вишнево-красный, противно сладкий чай из граненых стаканчиков. Позвонил телефон, и секретарь министра (или церемониймейстер) осторожно, как живое существо, взял трубку дворцового телефона, почтительно поворковал в нее и повернулся к Махмуду Тарзи, и тогда министр встал со значительной и удовлетворенной миной. Звеня орденами и блистая золотом, чиновники и генералы вышли на парадное крыльцо. Шестьдесят человек нестерпимо для глаз сверкали под солнцем тридцать второго градуса. Как золотые жуки, они охватывали нашу группу, и мы совершенно потускнели рядом с этим сиянием, мы в наших скромных черных визитках и пиджаках и белых морских кителях и защитных формах. Кареты едут между выстроенных шпалерами войск. За спинами солдат довольная, обрадованная «тамашей» толпа базарных зевак и бездельников. Каски и султаны, значки и золотое шитье поблескивают в облаках пыли. Через пять минут мы во дворе дворца Дэль-Куша, перед войсками, выстроенными оранжево-зеленым четырехугольником. Мы втайне сочувствуем товарищам, которые смутно догадываются о том, что собственно надо делать и как здороваться с почетным караулом, потому что это ничуть не похоже на революционные парады и празднества. Но все видят, все знают кабульские старожилы полпредства, и мы идем за ними как покорные школьники. По мраморной лестнице вестибюля золотым каскадом стекают к нам навстречу министры. Они встречаются с нашей серенькой и скромной группой, и мы все вместе поднимаемся вверх между окаменевшими гвардейцами и чуть вздрагивающими клинками. Обыкновенный двусветный дворцовый зал, малиновый бархат, золотые стулья, хрустальная сень люстр и два больших вращающихся винта электрических вееров. Махмуд Тарзи, волоча ноги, идет к правой двери. Гигантского роста телохранитель, с усами как у древних галлов, открывает дверь, и министр легко проскользнул в щель, в которую, кажется, не мог бы пройти ребенок. Мы глазеем по сторонам и, развлекшись, рассматриваем нашего толстого мехмандара, человека-кактуса из оранжереи в Кала-и-фату. Но дверь открывается, и к нам выходит довольно полный молодой человек. Он в скромном, черном мундире; на эгрете его круглой шапки и на рукоятке сабли сверкают большие бриллианты. Он протягивает каждому из нас по очереди руку и спрашивает каждого о здоровьи, о том, как мы перенесли путешествие, и не вреден ли нам горный климат Кабула. Когда он выпускает вашу руку, вы, как полагается, отступая делаете полукруг и останавливаетесь у стула и маленького столика, где лежит карточка с вашим именем. Когда эта часть церемонии кончилась, повелитель Афганистана садится в кресло. Садимся и мы и смотрим, как повелитель играет перчаткой и отмахивается от мух золотой палочкой с кистью из конского волоса. Он смуглый, загорелый молодой человек, с бархатными, как бы приклеенными, усами и живыми глазами. У него несколько полные губы, он даже красив, относительно красив, во вкусе, скажем, Леона Дрея из города Одессы.