И он плохо спит эту ночь, Джемаль-паша. Он опять видит нить своей жизни в руках «старого колдуна» Абдул-Гамида; проклятая нить соединяет его с кровавым султаном. Он, Ахмет Джемаль-паша, не сумел порвать эту нить, и он и Талаат, и Энвер шли по кровавым следам «старого колдуна», когда отдали на истребление и мученическую смерть сто, двести тысяч турецких армян. И вся его жизнь, жизнь льстеца и честолюбца, царедворца и воина, в сущности уже зачеркнута новым веком и новым, меняющимся у него на глазах миром. В конце концов придется дать ответ за ложь, за жажду власти, за кровь народа, которую он допустил пролить, и дело не в итоге, который подведет пуля дашнака, а в суде истории, суде новой Турции, молодого и незнакомого племени.
Случилась странная вещь. На некоторое короткое время «адмиралтейские вечера» перенеслись из Петрограда в Кала-и-фату. Под абрикосовыми деревьями на траве собирались «профессиональные собеседники», как их называла Лариса Михайловна, — Кириллов и Синицын, братья Калинины, Павел Иванович — балтийский моряк со скрипкой, комендант, окончивший Петербургскую консерваторию, — непременные участники вечеров; затем на пегих, вороных и бурых конях приезжали верхом из Кабула соревнователи. Внезапно начинался литературный и музыкальный вечер и вечер воспоминаний. Приезжал бывший начальник тыла Волжско-каспийской флотилии, в нежно-голубом, лазоревом пиджаке. Он выбрал материю в темной Кабульской лавке и отдал ее портному, даже не взглянув на нее; портной принес ему готовый костюм — афганские портные пренебрегают примеркой — и он увидал пиджак и брюки нежнейшего жандармского голубого цвета. Товарищи, у которых с голубыми мундирами были связаны воспоминания бурной юности, никак не могли привыкнуть к этому цвету.
Гиндукуш, около тысячи километров отделяло нас от родины, три месяца отделяли нас от весны 1921 года, сложность передвижения и неправдоподобный, невообразимый быт заставляли вспоминать недавнее прошлое, как вспоминают невозвратные, далекие дни. Наши воспоминания относились к д а л е к о м у Петрограду, далекой Волге и Каспию и еще более далеким или ушедшим навсегда людям. Они, может быть, утратили некоторую долю реальности, но приобрели привлекательную романтическую дымку. Я помню рассказы об Азине, смелом до дерзости командарме в боях за Волгу (о нем очень хорошо рассказано в книге Ларисы Рейснер «Фронт»). Я помню веселый рассказ Миши Калинина о небывалом спектакле фронтовой труппы в Дубовке. Самое замечательное в этом спектакле было то, что рядом с действием пьесы на сцене шло захватывающее, волнующие действие в зрительном зале, в публике. В ночь отступления из Дубовки Лариса Михайловна, Раскольников, член Ревсовета Михайлов и некоторые штабные и политические работники пришли в театр. Несмотря на эвакуационные настроения театр был полон, актеры играли несколько нервно и неровно, прислушиваясь в паузах к недоброй ночной тишине. Азин любил музыку (на фронте он не расставался с оркестром) и любил театр. Он с удовольствием слушал актеров, хотя его несколько отвлекали адъютанты. Они запросто подходили к нему во время действия и явственным шепотом сообщали: «пластуны в восьми верстах», «пластуны в трех верстах», «разведка пластунов…» Так пластунская отборная бригада белых неуклонно продвигалась и к третьему акту пьесы оказалась у самой Дубовки. Ряды партера постепенно пустели, но в первом ряду невозмутимо сидел Азин, изредка отдавал адъютантам боевые приказания и глубоко переживал трагедию Шиллера. Его соседи по первому ряду недоумевали, переглядывались, шептались, но все же сидели на месте. Командарм не проявлял никакого беспокойства, чего нельзя было сказать об актерах. Они играли как-то наспех и без темперамента. В середине последнего акта режиссер, осторожно отстранив Фердинанда, подошел к рампе и спросил Азина, не будет ли своевременным прекратить спектакль, тем более, что пластуны… «Продолжать», — сурово сказал Азин, и Фердинанд в белом парике покорно взялся за отравленный лимонад и бедная Луиза продолжала агонизировать. Занавес дали несколько раньше, чем полагалось, и сорвали реплику президента. Азин нисколько не торопясь встал, распорядился, чтобы оркестр сыграл разгонный марш, как полагается после конца спектакля, но публика разошлась на позиции после третьего акта. За кулисами Фердинанд впопыхах надевал папаху поверх пудренного парика и Луиза билась в настоящей истерике. Затем Азин вышел из театра, сел на коня, и все в полном порядке оставили город.