— Вы спрашивали, — сказал земляк, — вы спрашивали себя, что привело вас в Кабул? По-моему, теперь ясно. — И он посмотрел на окружающих.
И все ответили хором:
— Да, ясно.
Три месяца в Кабуле прошли невообразимо быстро, гораздо быстрее шести недель путешествия. Мы жили на острове, пятьдесят Робинзонов с двухкилоуаттной станцией, с газетами «Правдой» и «Известиями», приходящими через семь недель после выхода, и с «Пайониром», «Сивиль энд Милитэри», приходящими из Индии на третий день. Индийские газеты первыми сообщили нам о голоде на Волге. Официальные газеты писали, что голод — бич божий, покаравший большевиков. Газеты Конгресса кратко сообщали о голоде; они не распространялись на эту тему может быть потому, что в Индии голод — бытовое явление. Наконец радиостанция приняла радио, его расшифровали с трудом и первое известие из Москвы походило на документ, найденный в бутылке, записку, наполовину размытую волнами. Мы узнали правду о размерах бедствия. Собрание нашей колонии было траурным и коротким. Мысль о голоде в Поволжьи среди излишеств, банкетов и приемов была особенно горькой и тягостной мыслью. Мы купили у афганцев хлеб, караваны верблюдов, лошадей и осликов подвели его к Кушке, и старый состав миссии, возвращаясь на родину, привез с собой эшелон хлеба голодающим. Мы проводили чрезвычайного полпреда, его сотрудников и радиотелеграфистов (они прожили почти два года в Кабуле) и остались лицом к лицу с насторожившимися афганцами. Афганские сановники охотно склоняли слова «дружба», «Афганистан», «Советская Россия», но некоторые подумывали о благословенной поре эмире Абдурахмана, когда Афганистан не был ни «высоким», ни «независимым», но получал чистым золотом и в срок субсидию вице-короля Индии. Они по-своему оценили значение голода на Волге и траурное настроение на советском острове понимали, как признак страха и неуверенности в будущем. Сэр Генри Добс не упускал случая во-время ввернуть слова «пропаганда» и «коминтерн», и две недели афганские солдаты ходили за нами, как тени. Это была наивная и грубейшая слежка, какую я когда-нибудь видел. Она выражалась в том, что афганский солдат, увидев кого-нибудь из нас за воротами представительства, шел или ехал верхом за нами, буквально дыша в спину. Мы протестовали и возмущались и наконец сделали из этих наивных шпионов простых носильщиков и проводников по базару. Секретари британской миссии не без удовольствия совершали прогулки верхом мимо ворот полпредства и недвусмысленно веселились, но скоро положение выровнялось, афганские вельможи постепенно привыкли к нам, наконец голод на Волге не опрокинул советского строя, как утверждали английские агенты, и афганцы убрали шпионов. Тридцать два человека — советский остров среди чужого моря — жили своей жизнью. Наши врачи лечили больных в афганской больнице; радиотелеграфисты старались победить несовершенство станции и атмосферические условия; секретари и советник ездили в министерство; мы составляли еженедельные политические и экономические обзоры положения в Индии, не слишком много работали, немного учились, в меру ссорились. Если первые три месяца пролетели так быстро, что некогда было оглянуться, то четвертый месяц начался довольно уныло, и многие с тоской подумывали о кабульской зиме, точно это была полярная зимовка. Чистый горный воздух Кабула (шесть тысяч футов над уровнем моря), экзотическая обстановка кабульской жизни и даже легкий ветер Индии из-за Сулеймановых гор постепенно утратили очарование. Ощущение отдаленности родины, тысячи километров горных хребтов и долин, тридцать дней пути, отделяющих нас от советской границы, наводили тоску, и потому я с некоторой радостью прочитал приказ: