Феноменальный девяностолетний старичок и его секретарь Ахмет-хан, красивый, презрительный мулла, с прозрачным и чистым лицом, встретил меня как старого знакомого. Я был у них в Чаар-Бахе и официально представился старику в качестве нового секретаря консульства. Он попрежнему чудил, лепетал глупости, почесывался. Ахмет-хан сдержанно и коротко пожаловался на «русских джемшидов», которые будто бы нападали на афганских пастухов и отбивали у них стада, — старая вечная история. Джемшидское племя перекочевало на советскую территорию, племя нищих воинствующих пастухов. У джемшидов были старые счеты с афганцами, кровавые счеты, где цифры показывали число угнанных баранов, верблюдов и отрубленных голов. Все это вместе называлось у нас «джемшидский вопрос». Старичок слушал Ахмет-хана, радостно кивал головой; мы изображали на лицах вежливое сомнение. Гератские будни. Мы делали вежливо-сокрушенные лица — дни старика были сочтены; дородный, холеный, свеже-выбритый, пахнущий одеколоном министр полиции Шоджау-Доуле — «птенец гнезда Петрова», любимец эмира — был назначен наместником в Герате вместо жизнерадостного старичка. Новое поколение, тридцать человек молодых офицеров и чиновников отправлялось на завоевание Герирудской провинции. И острота положения заключалась в том, что мы все четверо — наместник и Ахмет-хан, консул и я — знали о перемене, но делали вид, что ничего не изменилось в старом Герате. Старая средневековая мельница, скрипучее деревянное колесо крутилось и выматывало жилы из бедного пастушеского племени и дробило черепа непокорным. Муллы, палачи, сборщики податей, офицеры, судьи жили в старом Герате как три месяца, три года, триста лет назад. Старый Герат не понимал никакой тонкости в методе управления, в сношениях с иностранцами. Этого не мог понять бедный тюрк из Хоросана Мурад, более известный в Мешхеде под кличкой Мешеди. Резвые ноги принесли его в старый Герат после беззаботной эпикурейской жизни в милом и расслабленном новым веком Мешхеде. Он жил в Мешхеде как вольная певчая птица (их любят и ценят персы); сорока приносила ему на хвосте новости, он разносил «хабарчи» — слухи и сплетни, подхваченные на базаре. Вольная певчая птица, он пел простые, как апельсин, песенки, которые любил слушать французский консул: «сафир-джермани ездил к губернатору насчет десяти пулеметов, которые привезли из Германии под видом швейных машин»; или такие новости, которые любил английский консул: «кавказцы-тюрки ходили к сафиру-руссия совет и просили пустить их обратно в Баку». Он не забывал и германского консула: «сафир-франсия, сафир-энглези были у губернатора по поводу десяти пулеметов, которые купили под видом швейных машин»… Так просто и невинно жил Мурад-Мешеди. Однажды в месяц он получал свои пять туманов у сафира-энглези и пять туманов у француза, два-три тумана перепадали ему от скупого сафира-джермани. Он не забывал и начальника мешхедской полиции; этому он добросовестно рассказывал, что собственно интересует господ консулов и за какие «хабарчи» они платят туманы Мураду. Так он жил, как птица, всегда имел свой чурек, зеленый чай, плов и горсточку анаши. Он слушал игру на таре, видел пляски бачей, играл в игру, напоминающую кости, с базарными бездельниками, пил дряненькое винцо, как учил Хайам:
Так протекали труды и дни Мешеди: мешхедское солнце, сок винограда, «хабарчи», серебряные полновесные туманы господ консулов. Но в Хоросане случилось восстание Магомета Таги. Мешеди принял его как праздник. Никогда господа консулы не были так щедры на туманы, никогда не был так обилен урожай «хабарчи» на мешхедских базарах, скромное и в меру эпикурейское существование Мурада-Мешеди грозило обратиться в сытое довольство. Туманы не переводились в его тайничке, обилие туманов даже пугало бедного Мешеди; он никогда не имел ничего, кроме рваного ватного одеяла зимой, он не имел никакой крыши, кроме звездного купола или свода караван-сарая над головой. Он испугался обилия туманов и значительной мины, с которой его слушали секретари сафиров. Однажды его даже допустили к самому сафиру-энглези. Но все успокоилось. Магомета Таги убили. Новый губернатор и новый начальник полиции приехали из Тегерана в Мешхед. Однажды два персидских казака растолкали спящего в тени чинары Мурада-Мешеди; они привели его к новому начальнику полиции, и Мешеди исчез ровно на четыре дня. Он пришел в мешхедские бани, хромая и кашляя; синие полосы выступали у него на спине; он жалостно застонал, когда банщик попробовал великое искусство массажа, которое сохранилось только в бывших банях Орбелиани в Тифлисе. Шесть азербейджанских тюрок исчезли вскоре после возвращения под кров базаров Мурада-Мешеди. Четверо были повешены с боем барабанов на площади, где учат маршировке и ружейным приемам солдат. Их видели в свите Магомета Таги в тот месяц, когда он владел Хоросаном. Тела повешенных выдали родственникам; родственники предали трупы земле, а память — Аллаху, потом снова вернулись к земным делам и день и ночь искали с кинжалами в руках по базару и Мешхеду шпиона Мурада-Мешеди, выдавшего своих земляков начальнику полиции. Но они не нашли Мешеди. Ночью он ушел из Мешхеда, он оставил любимый город и оглянулся на четыре стороны света. Юг — Бендерабас, Персидский залив — пугал его, там для него кончался свет: Запад — Тегеран — показался ему Парижем или Нью-Йорком, все же он был скромный провинциал, Мешеди. Он взглянул на восток и пошел в Герат, Афганистан. Бедный Мешеди шел восемнадцать дней; ему не составило большого труда перейти границу. Как ящерица он мелькнул в камнях мимо афганского разъезда и на девятнадцатый день вечером, когда муллы кричали с минаретов, вошел в Герат. Герат показался ему грязной старой деревней, но он уснул во дворе караван-сарая, завернувшись в дырявое одеяло, как спят святые и праведники. Последние четыре тумана он прожил в десять дней. Он пил чай-и-зард, ел плов и лепешки. Вино можно было найти только у гератских евреев, но они боялись продавать вино мусульманину. За азартные игры наместник Мухамед-Сарвар рубил большой и указательный пальцы. Гератские базарные бездельники ничуть не походили на мешхедских; Мешеди чувствовал себя выше их на две головы, но он помнил стихи: