По смене Хованского генералом Дьяковым[96] Вирло по настоятельной просьбе вяземских купцов, не могших стерпеть его едких насмешек над их прозябательною жизнью и над священными для них предрассудками, был возвращен в Витебск. Но тут недолго он профигурировал.
В одно морозное январское утро под стоящими у городской площади яслями, назначенными для покормки извозчичьих лошадей, лежал в одном только белье, даже без сапог, полузамерзший человек. Язык у него был вырван, а руки и ноги переломаны. Это был Вирло. Его отогрели и привели в сознание, но на все вопросы он не имел средства отвечать ни словесно, ни письменно, и к вечеру того же дня умер. Убийцы не были открыты и даже в подозрении никто не остался.
Суходольский, более прочих близкий к нему, выслуживший уже эмеритуру и, по отмене преподавания естественных наук в гимназиях оставшийся за штатом, еще до возвращения Вирлы в Витебск впал в ипохондрию, чуждался и боялся всех, грустил, тосковал и сделался каким-то эксцентричным неряхою. Чрез несколько дней после смерти Вирлы он шел по улице и упал в страшнейших судорогах падучей болезни. Его снесли в городскую больницу, и там он прожил еще суток двое или трое.
При описи имущества Вирлы найден был в его квартире в изящной рамке под стеклом нарисованный им портер Августы Кольбе, виденный мной потом у жандармского полковника Певцова или Слепцова (хорошо не помню). У Суходольского же кроме носильного платья и грязного белья ни нашлось даже ни одной копейки.
Что это были за люди? Одно только известное мне обстоятельство может дать хотя не совсем полное, но довольно верное объяснение по этому вопросу.
Когда мы с Вирло квартировали вместе, я однажды показал ему свою шкатулку с секретом, состоящим из двух ящичков, очень искусно скрытых, и о существовании которых нельзя было и подозревать. Он любовался ею и хотел обзавестись такою же. Но как не находил мастера, которому можно было доверить такую работу, то дело оставалось без дальнейших последствий и было забыто. Как вдруг Вирло вошел в мою комнату.
– А что, секретные ящички ваши ничем не заняты? – спросил он.
– Заняты разными мелочами, только совсем уж не секретными, – отвечал я.
– Не могли бы вы сделать мне одолжение, припрятать в них тоже какую-нибудь мелочь на несколько дней?
Я согласился. Вирло вручил мне небольшой сверток бумаги с чем-то твердым внутри. Я при нем же вложил его в один из ящичков и запер шкатулку.
– Да! Еще одно! Я запру на замок дверь, соединяющую наши комнаты, и ключ возьму с собою. Ночевать дома не буду, – прибавил он, уходя.
Утром на другой день я слышал за дверью шорох и какой-то тихий говор, но полагая, что там мальчик убирает комнату, не обратил на это ни малейшего внимания.
– У нас сегодня были гости, – сказала мне служанка, внесшая кипящий самовар, приготовляя чайный прибор.
– Кто? – спросил я.
– Да жандармский офицер, полицмейстер и еще какой-то толстяк во фраке, с жандармами и десятскими. Привели с собою Петрушу (мальчика, у которого был особый ключ от дверей из коридора), пошарили на столе и этажерке, покопались в кровати и под кроватью, перетрясли и в книгах, и в бумагах, оставили Петрушу убирать комнату и ушли.
– Унесли же что-нибудь с собою?
– А Бог их знает. Кажется, ничего. Покачали головами, посмотрели на стены и на потолок. А толстый жандарм махнул только рукою и, смеясь, «хватай ветер на вилы» сказал полицмейстеру.
Я поспешил скорее отпить чай. Служанка ушла, а я, затворив дверь за нею, бросился к своей шкатулке.
В бумажке нашлись: золотые булавки с головками в виде черных треугольников с белыми серебряными каймами, какие-то пряжки с изображениями то молотка с лопатою, то раскрытого циркуля, лежащего на поперечной линейке, бронзовая медаль с неизвестною мне надписью, похожею на еврейскую, но не еврейскою (должно быть финикийскою или халдейскою), и, наконец, значок – солнце, охваченное ножками стереометрического циркуля. С удивлением и каким-то трепетом внимательно пересмотрел я эти вещицы, завернул по-прежнему в бумажку и положил обратно в ящичек. Я догадался, что это были масонские значки. Через дня три или четыре Вирло взял их у меня обратно.
96
Дьяков Петр Николаевич (1788–1847) был витебским, могилевским и смоленским генерал-губернатором с 1836 по 1845 гг.