Lolo брезгливо просматривал фотографии и, выбрав одну, где был запечатлен момент, когда студенты выносят Макса Линдера на руках из подъезда вокзала, протянул ее мне, исполнявшему в то время обязанности секретаря редакции, но еще не узаконенному в этой должности:
— Сдайте в цинкографию. Размер клише в одну колонку, и заверстать подальше, на одну из последних полос номера…
Я сделал синим карандашом пометку на обороте фото.
— Запишите надпись наверху, над клише: «Апофеос пошлости», — продиктовал он.
— Какая подпись будет внизу? — спросил я.
Lolo задумался.
Вдруг я неожиданно для себя рискнул предложить:
— Может быть так: «Живые студенты несут на руках живого Макса Линдера»?
Lolo сбоку серьезно взглянул на меня и, помолчав, буркнул:
— Вы делаете успехи…
Подпись была принята.
Заведующий конторой Варлаам Александрович подтолкнул меня:
— Вот момент переговорить о киноотделе.
Поговорить с Lolo о киноотделе! Для этого нужно было набраться храбрости. Дело в том, что во всей российской печати того времени нельзя было найти ни одного слова об искусстве кино.
Мысль о том, чтобы написать рецензию о каком-нибудь кинофильме, показалась бы столь же дикой, как дать в газете отзыв о рагу или салате, изготовленном каким-либо рестораном. Впрочем, последнее звучало бы менее нелепо для тогдашних газетных нравов.
Русская кинематография находилась еще на заре своего существования. До того, как робко зародилось отечественное киноискусство, московские синематографы показывали только ленты, выпускаемые главным образом французскими фирмами Патэ и Гомов, имевшими в Москве свои представительства. Синематографов насчитывалось всего несколько: на углу Тверской и Газетного переулка, где теперь возвышается здание Главного телеграфа, на крышу убогого крыльца была водружена неуклюжая мельница с медленно вращавшимися крыльями, на которых вечерами горели редкие красные лампочки. Театр носил название «Красная мельница», заимствованное у известного парижского кафе-шантана «Мулен-Руж». На Петровке, почти напротив Петровского пассажа, во втором этаже дома помещался маленький синематограф «Мефистофель», принадлежавший какому-то немцу с толстой супругой, восседавшей в крошечной кассе, из которой она с трудом вылезала перед началом сеанса, чтобы проверить билеты у публики на местах. Киномеханик громко объявлял в окошечко своей кинобудки название картины и род ее — «драма», «видовая» или «сильнокомическая», а в заключение возглашал:
— Сеанс окончен!
На Тверской в большом доме Саввинского подворья, выстроенном в русском стиле и ныне покорно переехавшем в глубь двора, уступив свое место новым зданиям улицы Горького, помещался синематограф с итало-греческим названием «Вивантограф». В этом же доме было представительство фирмы «Гомон», выпускавшей на экраны приключенческие «боевики» («Фантомас» и другие), а впоследствии и кинохронику из русской и иностранной жизни. В этом же доме позднее разместилась и крупная русская кинофирма Ханжонкова. Еще несколько позднее на Тверской открылся синематограф под названием «Фонохромоскопограф». Здесь показывался прародитель звукового кино и предшественник эдиссоновского «Кинетофона». Сеанс состоял из нескольких фильмов с хронометражем, равным продолжительности звучания граммофонной пластинки. На экране появлялся трудноразличимый красный Мефистофель, за экраном начиналось шипение граммофона, Мефистофель начинал двигаться и петь на итальянском языке арию «На земле весь род людской», впопад и невпопад раздирая и закрывая рот. Синхронность достигалась приводным черным шнурком, тянувшимся из-за экрана через весь зал в кинобудку.
Между прочим, до появления граммофона Москва увлекалась его предшественником — фонографом. На Тверской, в доме гостиницы «Дрезден», открылся магазин, торговавший фонографами и валиками к ним. Фонограф имел не вращающийся диск, на который у граммофонов и патефонов накладывается плоская пластинка, а металлический вал. На него надевался валик — цилиндр шоколадного цвета с приятным сладковатым запахом. За 60 копеек можно было купить пустой, то есть ненапетый валик и, имея вторую, тут же продававшуюся мембрану для записи звука, увековечивать пение и декламацию всех родственников.