Был поставлен балет «Конек-Горбунок» с г-жой Гельцер в роли Царь-Девицы, которая имела большой успех и неоднократно выходила на вызовы публики. Г-же Гельцер были поднесены цветы. Имели успех и г-жа Федорова 2-я в роли «любимой жены хана» и г. Рябцев в роли Иванушки. Очень милы были в «Коврах» г-жи такие-то и в «нереидах» г-жи такие-то. Среди публики мы заметили: г-жу Вострякову (платье из матового шелка, цвета «гри-перль», с плиссе и отделкой из панбархата темно-серого тона — модель из парижского дома сестер Калло), г-жу Морозову (роскошный туалет, цвета «шампань»)»… и т. д. и т. п.
Этот перечень занимал ровно вдвое больше места в газетной колонке, чем вся «рецензия». Нас было немного, молодых журналистов, увлекавшихся балетом, сидевших месяцами на уроках в балетных школах, изучая наглядно премудрость классического танца, посещавших все балетные спектакли и прочитавших о балете все, что тогда было возможно: три богато изданных тома «Истории балета» Худякова, еще более роскошный фолиант Светлова, «Письма о балете» Новерра, брошюру Айседоры Дункан, а позднее и книгу Андрея Левинсона «Старый и новый балет»; некоторые из нас были даже знакомы с трактатом Морриса Эммануэля, который путем сопоставления 600 фотографий современного классического балета с 600 рисунками античной вазовой живописи доказывал полную преемственность классического танца от античного, в котором даже «пуанты» существовали в виде «крепидов» древней Эллады.
Когда нас допустили до балетных рецензий, мы категорически отказались писать о том, кого «среди публики мы заметили…» Нам в этом уступили, поручив столь важный раздел репортерам и отделяя его от наших рецензий звездочками в тексте, но мы быстро добились и полной отмены «рецензий» о дамах московского общества и их туалетах. Мы старательно писали серьезные рецензии, добросовестно разбираясь и в музыке, и в постановке, и в качестве исполнения.
Появился, правда, один по-настоящему серьезный и эрудированный балетный критик — Александр Черепнин, писавший большие статьи о балете, экспериментируя при этом эстетическими формулами Бенедетто Кроче, который, впрочем, сам в своей Италии докатился впоследствии на этих формулах до махрового фашизма. Черепнин, с которым я в дальнейшем сдружился, строго следил за нами и не прощал нам «ляпсусов», не стесняясь бичевать нас печатным словом. Благодаря ему мои товарищи по перу называли меня одно время «индусом», так как в рецензии о «Баядерке» я пустился в этнографические рассуждения, и Черепнин, несмотря на нашу дружбу, высказал в своей статье о моей рецензии мнение, что ее, по-видимому, писал «индус, только что приехавший с берегов Ганга…»
Некоторые из нас писали сразу для нескольких газет и журналов. Знания, вкусы и понимание у нас были разными, каждый из нас был в своих рецензиях по-своему пристрастен, но это пристрастие не было ничем осквернено. Кто-то из нас не совсем складно, но с молодым задором изрек:
— Пристрастие — это темперамент журналиста!
Но «пристрастие» одного из наших товарищей — Элирова перестало нам нравиться. Мы заметили, что Элиров, по-видимому, преклоняется не столько перед талантом Балашовой, сколько перед миллионами ее мужа — Ушкова. А Элиров вскоре забегал и захлопотал: он собирался издавать свой театральный журнал. Деньги на журнал давал Ушков. Элиров предложил всем нам дать в журнал свои статьи. Мы отказались. Журнал вскоре вышел в свет. Он был сереньким, бесцветным и внешне неприглядным. Ушков, видно, скупился. Да и цель не была достигнута; не удалось привлечь и приручить «балетную критику». Незаметно появившись, журнал через два номера тихо испустил дух…
ГЛАВА III
А в России настоящий революционный подъем. Не иной какой-либо, а настоящий революционный.
Я нарочно помянул одни мелочи. Микроскопическая анатомия легче даст понять о разложении ткани, чем отрезанный ломоть трупа.
1
Иго. — Оранжевый угар. — Ночные «развлечения». — Денные «развлечения». — Театры. — Пост. — «Верба». — Пасха. — Красная горка. — «Дешевка». — Девятый вал.
Москва белокаменная, златоглавая… Москва купеческая, дворянская, мещанская, сытая и голодная, пьяная и молящаяся, сонная и разгульная…
Москва жила на своих семи холмах, тихонько расплываясь и не спеша прихватывая окрестные пригороды… Гудели благовестом московские храмы, заливисто тренькал колокольчик конки, щелкали звонки трамвая, гремели железными ободьями по булыжным мостовым ломовые, трещали обтянутые резиной колеса извозчичьих пролеток, шелестели дутые шины лихачей и редких автомобилей… Огромные кареты, с кучерами без шапок, развозили по лавкам, домам, школам и присутствиям большие чудотворные иконы для совершения молебствий. Трепетали огоньки сквозь настежь раскрытые двери часовен. Звонили колокольни Страстного, Андроньевского, Донского, Зачатьевского, Скорбященского, Ново-Девичьего монастырей. Шла служба в двух этажах большой белой церкви Параскевы-Пятницы, крепко вставшей поперек площади Охотного ряда. Толпился народ в часовне Иверской божьей матери, прилепившейся к стене между двумя узкими Воскресенскими воротами, ведшими на Красную площадь, и блиставшей золотыми звездами на кубовом куполе. Мерцали свечи в серенькой часовне Александра Невского, загородившей въезд в тесную Моховую. Высокая и широкая Триумфальная арка, ныне восстановленная и перенесенная на проспект Кутузова, преграждала выезд на Петербургское шоссе и к шумным подъездам Александровского вокзала. Извозчики, ломовые, пешеходы, трамваи, торопившиеся к трем вокзалам на Каланчевскую площадь, обходили и объезжали громоздкие и аляповатые Красные ворота.