Дворянско-купеческая Москва жила, объедалась, опивалась, почесывалась, бездельничала, отсыпалась, веселилась, богатела и разорялась…
И вдруг в далекой Сибири на Ленских приисках разыгралась кровавая трагедия… Москва забурлила, всколыхнулись московские рабочие окраины, насторожилось купеческое и мещанское Замоскворечье, притихли аристократические кварталы Поварской, Пречистенки и арбатских переулков.
В ответ на убийство сотен ленских горняков объявили забастовки сотни тысяч рабочих России. По всей стране прокатилась волна сходок, стачек, демонстраций, арестов, ссылок. Потом все как бы затихло, замолкло…
Опять благовестили монастырские колокольни, гудели соборные, звонили в церкви «на Курьей ношке», что на Большой Молчановке, у Спаса на крови, в Николо-Болвановском, в Спасо-Песковском переулках, в Варсонофьевском, где на церковном дворе лежала ушедшая в землю плита над прежней могилой Бориса Годунова. Тихий звон плыл из-под листвы Кремлевского сада, там под древней стеной прижались церквушки «Нечаянной радости» и «Утоли моя печали»…
Москва входила в колею, разъезженную старой российской телегой, которая давно уже скрипела, трещала, разваливалась под чужим и своим игом. Москва затихла, успокоилась.
Так казалось…
А с заката шла новая удушливая волна, которая ползла по Москве, окутывая ее дурманным угаром…
На улицы из дверей театров, залов Благородного и Дворянского собраний (Дом союзов), Купеческого (театр Ленинского комсомола), Охотничьего, Немецкого (ЦДРИ) и Английского клубов (Музей Революции), ресторанов, кабаре, кафе, трактиров, пивных и чайных — неслись тягучие звуки танго.
С эстрады певцы и певицы томно пели:
В театре миниатюр Арцыбушевой, в Мамоновском переулке (пер. Садовских) три раза в вечер танцевали танго Эльза Крюгер, получившая где-то звание «королевы танго», и ее добровольный партнер, влюбленный в нее, талантливый карикатурист Мак, раненный потом в первых боях на полях Галиции.
Витрины магазинов украсились оранжевым цветом танго: ткани, конфеты, чулки, обертки шоколада, искусственные хризантемы, подвязки, папиросные коробки, галстуки, книжные переплеты — все желтело модным апельсиновым цветом танго. Популярный «Матчиш» увял в борьбе с модным танцем. Не помогли и неотвязный мотив и чьи-то вдохновенные слова:
Танго властвовало. Шантрели «румынских» оркестров, в интервалах между танго, выпевали «Сон негров» и «Айшу». Рассыпалась барабанная дробь «Пупсика» и «Ойры». На концертах и в домах распевали псевдо-цыганские романсы с «сияньем ночи»:
Граммофоны зудели:
Мужчины напевали на ходу, в нос:
Лежа на кушетках, им вторили, заламывая руки, дамы:
Романсы Глинки, Даргомыжского и Чайковского тихо отступили перед «Гай-да тройкой», низкопробной песенкой, в которой мчалась «парочка вдвоем»…
После театров денежная Москва отправлялась в ночное кабаре «Максим» (ныне театр имени Станиславского и Немировича-Данченко), которое держал негр Томас, сверкавший белыми зубами и большим бриллиантом на пальце. У «Максима» танцевали на светящемся полу танго, лежали на низких диванах в таинственном полумраке «восточной комнаты», курили египетские папиросы и манильские сигары, наблюдая сытыми глазами за голыми животами баядерок, извивавшихся на ковре в «танце живота», прихлебывали кофе по-турецки с ликером «Бенедиктин» — изделием французских монахов. На пузатых бутылках желтели облатки, на которых отцы-бенедиктинцы не убоялись воздвигнуть крест вместо торговой марки…
От «Максима» ехали к «Яру» (теперь там здание гостиницы «Советская»), где именитым гостям отводили «пушкинский кабинет», в котором будто бы Пушкин и Аполлон Григорьев слушали цыган. К трем часам утра богатые гуляки мчались на «голубцах» дальше по Петербургскому шоссе к светящемуся в темноте стеклянному куполу «Стрельны», где во влажном тропическом воздухе высились пальмы, шуршал под ногами песок, плескался фонтан и пахло крепким кофе.