«Публика пришла в ярость. Послышались оглушительные свистки, крики «долой». Маяковский был непоколебим. Продолжал в том же стиле…» — писала об этом выступлении «Московская газета».
Маяковский закончил. Публика взвыла. Потом в зал плюхнулось, как огромная жаба, только одно-единственное слово, брошенное Маяковским прямо в раскрасневшиеся, пьяные и злые лица, и тут рухнули с потолка все балки…
По крайней мере так показалось в первый момент, потому что все в зале взвилось, полетело, зазвенело, завизжало…
Маяковский так же спокойно повернулся и теми же широкими и медленными шагами удалился.
Все кончилось. «Розовый фонарь» потух навсегда. Публика бросилась к вешалкам. А там уже шел скандал между еле стоявшим на ногах Бальмонтом, который держал в руке бутылку сельтерской, и молодыми футуристами. Бальмонт взмахнул бутылкой, какой-то парень с разрисованной щекой вырвал ее у него… Появилась полиция.
Наутро воскресные газеты еще не успели дать сообщения о скандале в «Розовом фонаре», но в понедельничной газете «Столичная молва» уже появился обширный «отчет», озаглавленный: «Розовое мордобитие».
Во вторник все московские газеты разодрали «Розовый фонарь» в клочки…
Много лет спустя, в 1927 году, вернувшись со студией имени Айседоры Дункан из гастрольной поездки по Китаю, мы выехали летом в Крым, только недавно раздавленный землетрясением. Уже почти три года прошло с тех пор, как оборвалась сильная и настоящая, вопреки всяким воспоминаниям чужих людей, любовь Айседоры Дункан и Сергея Есенина. Уже почти два года прошло со времени трагического самоубийства Есенина, и Айседоре, находившейся в Париже, оставалось всего два месяца жить, чувствовать и творить до ослепительной секунды смерти на раскаленном асфальте Promenade des Anglais в Ницце, а меньше чем через 3 года и сам Маяковский должен был покинуть этот мир…
Однажды наш тяжелый автобус, выйдя из Ялты, проплыв мимо Никитского ботанического сада и покрутив «вокруг» гурзуфской горы Медведь, вкатился в Алушту и остановился у самого оживленного места курорта, около автостанции и торчавших вокруг нее газетных, фруктовых и водных киосков. Я выпрыгнул из автобуса и чуть не наскочил на высокую фигуру одиноко стоявшего Маяковского.
Он пожал мою руку с силой абсолютного чемпиона по боксу.
— Отдыхаете в Алуште? — спросил я, потирая руку.
— Нет. Приехал. Сегодня тут мой вечер.
— Как? — встревожился я. — Сегодня мы выступаем, в курзале…
— Вы — аристократы. А я скромно — в санаторном клубике… А вы все с есенятами? — сказал он, поглядывая на высыпавших из автобуса девушек, составлявших тогда производственную группу школы-студии.
— Вернее, с дунканятами, — ответил я, — а то «есенята» звучат, как «бесенята»…
Маяковский смотрел на веселый цветник в одинаковых легких розовых платьях, внезапно выросший на пыльном шоссе:
— Такие бесенята, если вскочат в ребро, тут тебе и крышка… — пророкотал он и добавил: — Жара. Духота. А горло окатить нечем. Продают что-то подкрашенное, — и он повернулся в сторону киоска.
— Можно здесь пива холодного выпить, — показал я на серый каменный дом напротив, во втором этаже которого помещался единственный ресторан Алушты.
— Мысль правильная. Пойдемте! — будто подал команду Маяковский и двинулся через шоссе.
Мы поднялись в совсем пустой ресторан, сели за столик и заказали пива.
— Едешь из Ялты, — сказал Маяковский, — видишь то с той, то с этой стороны, как медведь уткнулся мордой в Черное море, чтобы выпить его, и думаешь — как ему осточертело и опротивело пить веками соленую воду…
Маяковский замолчал и вдруг почему-то сказал:
— Да… Есенин…
Тут подали пиво. Он налил два стакана, отхлебнул от своего и поставил его обратно на стол. Пиво было теплым, как подогретое.
— Это хуже, чем пойло для гурзуфского медведя, — сказал Маяковский и встал.
Мы вышли.
Тогда, в Алуште, я еще не знал, что Маяковский только что отправил из Ялты в Госиздат окончание своей большой поэмы, которой он потом дал название «Хорошо!» и про которую Луначарский написал: «Это Октябрьская революция, отлитая в бронзу».
В апреле 1930 года я был в Ташкенте и ранним утром шел по улице, на которой гремели засовами открывавшиеся магазины. Урюк уже не только отцвел, а появился на лотках и в корзинках нежными и бархатными желто-зелеными кругляшами.