Второе отделение она пела в концертном платье, а в первом выходила в одежде курской крестьянки.
В этот период моей жизни мне привелось встретиться, общаться, а затем и работать с Василием Николаевичем Афанасьевым, крупнейшим после Резникова русским импресарио.
Василий Николаевич Афанасьев был на самом деле Смарагдом Николаевичем Севастьяновым, рабочим-слесарем паровозного депо станции Козлов.
Участвуя в революционном движении и имея высокое для рабочего самообразование, Севастьянов стал иногда давать статьи и заметки в местную газету. Тяготея к искусству и продолжая оставаться рабочим паровозного депо, он затем печатал в газете рецензии о спектаклях и концертах.
На этой почве ему пришлось не раз встречаться с Владимиром Даниловичем Резниковым, возившим на гастроли всех русских и иностранных знаменитостей — Шаляпина, Собинова, Энрико Карузо, Аделину Патти, Сарру Бернар, Элеонору Дузе, Айседору Дункан, Маттиа Баттистини, а после Октябрьской революции отдавшим весь свой опыт и знания работе в концертных организациях. Память о Резникове сохранили многие виднейшие советские артисты, первые шаги которых по пути к славе совершались как при участии Резникова-импресарио, так и Резникова — заведующего гастрольным бюро. И потому, уже в годы Великой Отечественной войны, так тепло было отмечено 50-летие его деятельности и в юбилейном концерте пожелали участвовать самые славные имена.
В первую русскую революцию 1905 года, когда вспыхнула Всероссийская железнодорожная забастовка, Севастьянов был председателем стачечного комитета станции Козлов. После подавления Московского восстания и разгрома революционного движения он был арестован, судим и приговорен к смертной казни через повешение. Бежав из тюрьмы, он явился в Петербург к Резникову, который, достав для него фальшивый паспорт на имя Василия Николаевича Афанасьева, отправил его в гастрольную поездку с какой-то концертной группой по городам Сибири и Дальнего Востока. Так Севастьянов начал свою театрально-концертную деятельность, оставшись навсегда Афанасьевым, сделавшимся в дальнейшем помощником Резникова, а впоследствии самостоятельно возглавившим концертную дирекцию.
В Мичуринске, в Музее Революции, сохранялся «уголок Афанасьева-Севастьянова, председателя стачечного комитета железнодорожников».
Афанасьев уговорил меня, не бросая журналистики, балетной критики и режиссерской работы в искусстве танца, мое тяготение к которому определилось окончательно, — поработать в крупном гастрольном деле, в котором меня прельщали путешествия и общение с первыми величинами в искусстве.
На этом пути мне и пришлось встречаться и работать с Плевицкой.
Старенькая мать Плевицкой жила у нее, часто слушала она песни дочери, плакала и, вздохнув, затихала, уходя в «глубину материнской печали»… Но ни разу не слыхала она родную дочь с концертной эстрады. И вот однажды старушку привезли из Винникова на концерт Плевицкой в зал Дворянского собрания в Курске; она сидела в первом ряду партера, притихшая и тревожная, одетая в темную крестьянскую одежду.
Вокруг нее кричала, бесновалась и аплодировала публика, но мать сидела оцепеневшая, накрепко спаяв пальцы окаменевших, сморщенных рук… Когда, закончив отделение, Плевицкая в глубоком русском поклоне склонилась перед публикой, мать поднялась и низко в пояс поклонилась дочери, почти касаясь руками пола, устланного красной ковровой дорожкой.
— Тебе спасибо, дочка… — негромко, но внятно сказала она и тихо опустилась в кресло.
В годы мировой войны Плевицкая встретилась в госпитале с маленьким тихим офицером, молчаливо страдавшим от раны, полученной в бою. Не знаю, что толкнуло ее к нему, но жизнь с Плевицким дала трещину. Она рассталась со спутником долгих лет ее жизни, который, выстрадав неожиданный разрыв, не смог окончательно порвать с Плевицкой и остался около нее близким другом и помощником в работе. Плевицкая стала женой маленького офицера, полюбив его со всей силой своей глубокой натуры. Он отвечал ей таким же, но безмолвным, робким и сжигавшим его чувством. Я часто видал, как Плевицкая подолгу смотрела на него с каким-то особенным мягким блеском своих неугасимых глаз.
Офицеру пришло время опять отправляться на фронт. Он уехал в Двинск, крепостные форты которого давно держали немцев на том берегу Западной Двины. Плевицкая сильно тосковала. Она еще раньше все хотела уехать на фронт, — петь ли, надеть ли серое платье и белую косынку сестры милосердия — безразлично, и просила меня помочь ей в этом, организовав вначале ее концерт для воинов в пустом Двинске, из которого были выселены все жители.