Выбрать главу

Наутро в гимназии произошло нечто удивительное: моему классу и другому, еще более младшему, объявили, что занятий не будет, велели всем надеть шипели и выстроиться парами. Затем нам роздали маленькие деревянные лопаточки, какими едят мороженое, и повели в Кремль.

Там, поодаль от площади Чудова монастыря, где Каляев бросил бомбу под карету великого князя и куда нас не подпускали, мы согласно полученной инструкции копали лопатками снег, сохранивший в Кремле свою белизну, и искали разлетевшиеся во все стороны кусочки тела государева дяди. Я нашел один такой кусочек, и потом мне объяснили, что это часть кисти, примыкающая к большому пальцу, та, которую хироманты называют «холмом Венеры».

Тогда говорили, что куски мозга нашли на крыше Окружного суда. В народе острили:

— Раз в жизни раскинул мозгами Сергей Александрович…

Мой отец, как специалист по костюму, историческому и современному, и автор нескольких учебников по шитью и кройке, имел дела с законодателями мод Полем Пуаре и фирмой Пакена и находился в эти дни в Париже.

Вернувшись в Москву, он рассказал, что у редакции газеты «Le matin» целыми днями стояли толпы народа, пробиваясь к одному окну, где была выставлена обгоревшая задняя ось от кареты Сергея Александровича…

Какой-то французский корреспондент сумел выхватить в суматохе эту «сенсацию» и доставить ее в Париж.

В этот год у меня появились новые друзья и даже родственники — горячие и подвижные мальчики и юноши кавказцы, привезенные с обдуваемого ветрами Апшерона на учебу в Москву.

Молодые бакинцы были приняты в Лазаревский институт восточных языков, при котором существовало учебное заведение с правами гимназии и интернатом.

Бакинцы опасливо взирали на Москву, вращая громадными черными глазами, ежились от мороза в своих форменных черных пальто с золотыми пуговицами и бархатными черными петлицами, обшитыми красным кантом, удивлялись массе снега, бежали на первых порах с любопытством за проезжавшими санями и тосковали…

Тосковали по своему солнцу, по запаху нефти, по плоским крышам, парным фаэтонам, кондитерской Филиппосьянца и по беспокойной бирюзе Каспийского моря, переливавшегося у берегов радужными нефтяными пятнами… Эта огромная тоска по любимому городу, это страдание, стоявшее в полудетских глазах, утихали, когда вскипал жаркий разговор о «парабеллумах», «маузерах», «браунингах», «смит-вессонах», «бельгийских» и уж не помню еще о каких видах револьверов и автоматических пистолетов.

Страсть эта стала мне особенно понятна после того, как я однажды побывал вместе с ними на рождественских каникулах в Баку и, выскочив в теплую новогоднюю ночь во двор, наблюдал, как со всех плоских крыш тысячи людей стреляли в темное южное небо, приветствуя оглушительной пальбой приход Нового года.

Мои друзья явились в Москву не с пустыми руками. Не знаю, на кого они собирались нападать в моей дорогой холодной Москве или от кого думали защищаться, но привезли они целый арсенал разнообразного оружия, которым менялись, вспыхивая в спорах каскадами горячей гортанной речи, поглаживали скрипевшие кожей кобуры и, сурово сдвинув густые брови, просматривали одним глазом на свет черные холодные дула…

Все это богатство, во избежание конфискации институтским начальством, было решено закопать во дворе Лазаревского института в Армянском переулке. Это было сделано еще осенью, и никто из нас не подумал о замерзающей на зиму московской почве, и никому и в голову не приходило предположить, что мы будем бешено разрывать ножами заледенелую землю в дни Декабрьского восстания, когда треск выстрелов и запах пороха пробудит моих бакинцев и струящаяся в них кавказская кровь вынесет их на московскую улицу, захватив и меня в этом потоке.

Но еще продолжалась осень, и до зимы предстояло много событий. Рабочие волновались, снова начались стачки. Позорный мир, заключенный в Портсмуте с обнаглевшей Японией, не помог царскому правительству, не успокоил умов, а, наоборот, разжег русские сердца, хранившие память о геройских русских солдатах, лежавших нескончаемыми рядами на братских кладбищах Маньчжурии и Ляодунского полуострова. Сорок лет не угасало и жило это пламя, возгоревшееся и в наших детских сердцах, пока по всей русской земле не прозвучала, как благовест, весть о том, как Советская Армия, отшвырнув на запад одни вражеские полчища, опрокинула в Тихий океан на востоке другие.

В Москве стояла действительно «золотая осень». Горели на солнце кремлевские купола и омытая прошедшими дождями желто-зеленая листва бульваров… В окнах фруктовых магазинов и на уличных лотках желтели набухшие от сладкого сока крымские груши и уложенные горками гроздья крупного винограда… По улицам плыла свежесть арбузного запаха, под ногами блестели плоские семечки, и у обочин тротуаров лежали розовато-зеленые арбузные корки.