Наговорившись с хозяйкой, выспросив у нее рецепт ее варенья, я выхожу из дома и иду по тропинке к калитке. По пути я наклоняюсь, чтобы поцеловать каждый цветочек, улыбающийся мне навстречу. Вот мои милые настурции и флоксы. А вот — восхитительные гладиолусы. Жужжат пчелки, шелестят крылышками стрекозки. За калиткой поспешно закуриваю. Еще одно мимолетное мгновение обманного счастья. А обманное счастье — всегда саморазрушение. Пусть так.
Вот, что я поняла: больше всего мне бы не хотелось нагонять на окружающих своим кислым видом черную тоску. Поэтому, последовав примеру милых садовых цветов, я внутреннее подтягиваюсь и заставляю себя улыбаться жизнерадостно и энергично. День чрезвычайно жаркий. Ах, как я обожала в детстве такие летние дачные дни, когда истерта всякая память о промозглых зимних туманах! Летняя истома тихо кипит в крови, как варенье. Все вокруг наполнено музыкой и поэзией. И предчувствием любви. Теперь мне кажется, что таким же счастьем были полны все восемнадцать лет моей безоблачной семейной жизни с мужем, таким цельным и целеустремленным корневым человеком. Его, уже окончившего институт, только что вытурили из общежития, а он с мессианской энергией читал свои стихи об проблемах лесного хозяйства Нечерноземья. Потом попросился у нас переночевать. Хотя бы на матрасике под столом на кухне. Не сомневаясь ни единой секунды, я пришла и отдалась ему в ту же ночь, а через неделю мы подали заявление в загс. Любовь! Я и сейчас ни о чем не жалею. Он был рыжим до медного отлива, все смеялся, рассказывая, что в родной деревне их фамилию дразнили «жидами красноглазыми». Но, осев в столице, почему-то прослыл антисемитом. Имея странное стремление время от времени, «надраться до чертиков», нес в такие загульные моменты всякий вздор. Еврею-то не дано развернуться разудалым ухарем. Ухарем может развернуться только антисемит. Вдобавок, он дотошно изучал корни происхождения народов и народностей. Не хочу вспоминать дурного. Увы, у него с первого дня не заладилось с моим отцом (типичная ситуация — два медведя в одной берлоге, к тому же, старый медведь сильно попивал и совершенно не терпел возражений). А детей надо было вывозить на природу. Поэтому молодой медведь почти задаром купил в дальней северной деревеньке избушку на курьих ножках (надо признать, в немалой степени в «пику» старому медведю, который от этого, понятно, только еще больше осатанел). От и до отремонтировал хибару, завел грядки, купил косу, подержанный автомобильчик. Дружно и весело зажили мы в нашей деревеньке, считая ее своим «наследственным» родовым гнездом. Если война, говорил муж, углублю погреб, устрою бункер: спа-а-семся! Господи, как мы все полюбили сам аромат той жизни, будь то запах сена, сушеных грибов, навоза или рыбьей чешуи! Дети росли на одном парном молоке и солнце, а родители, счастливые и целеустремленные, в поте лица зарабатывали хлеб. А сколько мы переговорили в той нашей милой деревеньке, сидя на солнечном крылечке! Муж пустился изучать мыслителей и философов, обещая написать когда-нибудь гениальную книгу и заработать миллион долларов. В перерывах между мыслителями помогал мне с переводами, набрасываясь на работу, как безумный, не зная ни дня, ни ночи. Мы читали друг другу стихи. Необычайно красиво он расписывал, между прочим, о том, что супружеская пара волков отличается абсолютной верностью и никогда не расстается. Я же написала рассказ-притчу о верных супругах, об их трудной жизни среди жарких сыпучих песков. От том, как, состарясь, супруги заранее вырыли себе в этих песках могилу, сколотили особую двуспальную домовину, а когда пришел последний час улеглись в нее, обнявшись, позволив пескам медленно засыпать их, пока от могилы не осталось и следа… Очень красивый и поэтичный рассказ, но муж вдруг напрямик рубанул, что рассказ ему не понравился, мрачно задумался, даже лицом почернел. Бог с ними с песками, успокаивала я его. Как-нибудь перебьемся, ты только пиши свою великую книгу! Но книгу он почему-то никак не писал. Лишь громоздил друг на друга тетрадки с заметками, называя их компостной кучей, — в том смысле, что, перебродив и перегнив, эта куча превратиться в благодатную почву, из которой и произрастет нечто эпохальное. А я по-прежнему была наполнена поэзией! Прямо среди ночи начинала говорить стихами — о центре мирозданья, о нем, моем единственном и великом, о наших детях и себе самой, тихой сидящей на солнечном крылечке, погруженной в вечное летнее счастье. Иногда в нашей московской квартире я садилась за старенькое бабушкино пианино, брала несколько битловских аккордов. И будто открывала еще какая-то дверка. Жаль только, что он не понимал и не любил «Битлз». В такие минуты я чувствовала себя перед ним почти грешницей. Бережно и тайно хранила мои щемяще-печальные девичьи воспоминания о первой несчастной любви с богемным художником, к тому же битломаном, который, как я теперь понимаю, и переспал-то со мной лишь наполовину, а то и на одну четверть, но из-за которого (когда он меня бросил) я впала в жестокую депрессию и едва не отравилась снотворным. Он уверял, что я подсознательно боготворю Леннона. Кстати, совсем недавно я слышала о моем художнике. (Впрочем, с какой стати «моем»??) Он неплохо раскрутился в области интимного дизайна, его квартира-студия забита битловскими раритетами, а жена — надменная монголоидная бабенка…