Первый раз это случилось в туманной юности. Первым и, может быть, единственным человеком, распознавшим в девушке-русалочке волчицу, был ее отец. Представив, что ждет его дочь, если она с самого начала не сможет уничтожить в себе эту животную сущность, он решил выступить в роли укротителя — со всей энергией своего жесткого, бескомпромиссного нрава. Это случилось в пору, когда юная Степная Волчица, как ей показалось, отыскала свой идеал — нору и самца — уже стареющего художника-битломана, хозяина богемной студии-мастерской. Будучи человеком военным, более того, некогда состоявшим в органах госбезопасности, отец по старой памяти нашел средства и способы воздействия на художника — так, чтобы у последнего напрочь отпала охота совращать малолеток. В результате девушка слегла с нервным срывом, пыталась отравиться снотворным, на несколько недель оказалась прикована к больничной койке. Ей еще относительно повезло — художник и правда оказался на поверку жидок, никак не Волк, начал объяснять ей на теоретическом уровне, что они не пара, что у них разные интеллектуальные и культурные ниши, — словом, не успев влюбиться, она быстро разочаровалась в своем художнике. Что ж, тот же психоанализ учит, что истинные мотивы женского самоубийства прочитываются даже в способах, который женщина выбирает. Отравление есть замаскированное желание забеременеть. Утопиться — быть беременной. А броситься с высоты — родить ребенка… Как бы там ни было, это был первый прецедент, когда на волю был выпущен демон самоубийства, и Степная Волчица ощутила, что, загнанная женской сущностью в угол, она способна и готова покончить с собой, — как загнанный хищник, вопреки инстинкту самосохранения, способен броситься в огонь или с высокой кручи вниз.
Во второй раз зловещий демон самоубийства искушал ее спустя две недели после того, как от нее ушел муж. Она выложила ему неопровержимые доказательства измены, да он, собственно, не особенно и скрывал, — наоборот, поскольку считая себя потенциальным гением и нобелевским лауреатом, а кроме того, приступив к написанию соответствующего литературного шедевра, решил, что не обязан стеснять себя обывательскими предрассудками морали и совести, — достаточно всемирной любви. Собственно, как большинство мужчин, он не собирался ее бросать, да в принципе мог бы и не уходить. Он даже предложил ей жить во всеобщей любви «всем вместе» — ну на манер восточного гарема или семьи хлыстов-молокан. Общие дети, общие жены и так далее. Был же, объяснял он, даже у древних евреев такой праздник раз в году, когда все набивались в одну такую большую бочку с водой и устраивали там свальную оргию, а у них, мол, — одна из почтенных мировых религий. А мы, говорил, построим семью нового счастливого будущего — как мечтали прогрессивные Фурье и Кампанелла. Его можно понять: до сорока пяти лет он не знал, что такое минет. (Хотя ему было известно как минимум четырнадцать синонимов для английского «блоуджоб»). Ничего не знал, но новая женщина, к тому же, как он гордо заявил, с огненными чреслами, такое с ним выделывала…
Поначалу Степная Волчица пришла в ужас, представив, что ее нора и в самом деле может лишиться родного запаха и консистенции, чуть было не согласилась на его предложение о построении прогрессивной семьи светлого будущего. Но Господь уберег. Вместо этого вдруг испугалась и, неожиданно обратившись в самое истинное Православие и покрестившись, поставила вопрос ребром: или-или. Супруг с готовностью сделал вид, что вынужден уступить «ее решению». То есть попросил собрать узелок в дорогу и, заявив, что ни ее, ни детей тем не менее в беде не оставит, был таков. Вдогонку она лишь успела бросить ему, что готова принять его днем и ночью — лишь бы только он одумался. (Справедливости ради, нужно заметить, что он разводиться не спешил и действительно обещал подумать.)
Итак, если ее душа была несомненно спасена, то ее разум находился в огромной опасности, поскольку с того самого момента Степная Волчица стала жить мечтой о возвращении супруга, который раз-другой в месяц наведывался к ней — во-первых, проведать детей, а во-вторых, по его собственным словам, «будучи человеком интеллигентным», «понизить градус кипения ситуации». Общие знакомые исправно докладывали ей такие новости о муже, которые рвали сердце. Лучше бы вообще ничего не знать. Тогда можно было бы представить, что он не у любовницы, а где-нибудь одинокий, жалкий, больной мыкается по вокзалам, а может быть, даже в горячке загибается в какой-нибудь канаве. Она уже представляла себе, как рыщет по городу, принюхивается, ищет, ищет родной запах. Но ничего подобного — вдруг объявлялся живым и здоровым. Хуже всего, что в ходе своих визитов, энергичный и вполне счастливый, он продолжал объяснять ей про «огненные чресла» новой избранницы, а также про то, что, наконец, обрел «свое тело». По утрам, дескать они, интенсивно занимаются любовью, а потом не менее интенсивно беседуют о возвышенных предметах — литературе, поэзии, философии. «Я всё поняла, я извлекла уроки, только возвращайся!» — умоляла она. «Ты думаешь, я вернусь, чтобы помереть с тобой в двуспальной песочной могилке? — хихикал он, словно мстя за „потерянные годы“. — Ишь чего захотела! Да я живу такой шикарной и насыщенной жизнью, что мне завидуют все наши знакомые!» Она смотрела на него и не верила собственным глазам. Уж не тронулся ли он рассудком? Как может он говорить такие вещи ей — его верной Степной Волчице, матери его детенышей? Ах, как она ненавидела его в эти мгновенья!.. Но, странное дело, стоило ему только шагнуть за порог, как животный инстинкт, а, точнее, безусловный рефлекс брал верх. Ей снова грезилось, что ее верного и благородного супруга-волка злые люди приманили, опоили какой-то подлой отравой, ждала-надеялась, что вот-вот загремит в замке ключ и он вернется к ней… Забывала есть, пить, спать. Потом начинала размышлять о самоубийстве. Потом бежала в церковь, каялась, причащалась. Потом снова думала о самоубийстве. Выходя на балкон, чувствовала себя Волчицей, загнанной на высокий обрыв. Ей не остается ничего другого, как прыгнуть в распахнутую бездну. Так в примитивном волчьем сознании вдруг мелькает радостная картинка, что там, в темной бездне — она вдруг мягко приземлится на все четыре лапы, в новом блистающем мире, отряхнется и — понесется во весь дух по широким степям навстречу своему верному Вечному Супругу. А то, что эталоном в поэзии для нее всегда была упадническая Цветаева, сначала обращавшаяся к Богу, а потом все-таки наложившая на себя руки, только подтверждает наши предположения. Казалось, только страх совершить смертный грех удерживал ее от последнего шага. Однако и это не так.