Наконец хмель совершенно одолел его, и он крепко захрапел в преизбытке утомления.
Пришел Левончик. Это был веселонравный юноша с необычайно жирными щеками и весь, с головы до пят, пропитанный запахом постного масла. Ему отец Лаврентий поручил проводить меня до Лазовки к какому-то Захару. Когда же мы тронулись в путь и уже миновали ульи, он воротил Левончика и что-то, с таинственным видом, приказал ему. Левончик, ухмыляясь, догнал меня. "Что ты?" - спросил я. Он промолчал, и несколько времени мы шли молча. Вдруг он рассмеялся добродушнейшим смехом.
- Ты чего? - полюбопытствовал я.
- А вот, видишь? - сказал он и вытащил из-под полы порожний полуштоф.
- Выпить-то, должно быть, отцы любят? - вымолвил я.
- И не говори!.. Хлебом их не корми, только чтоб насчет выпивки было... У отца-то Лаврентия самый притон здесь: как сойдутся, сейчас это полуштоф - и пошло.
Он замолчал, но несколько спустя снова неожиданно прыснул.
- Видел Юса-то? И промысло-овый человек!.. Он прежде на мельнице был, на монастырской... И что же он, этот Юс, придумал: он взял да вином и начал торговать!.. Как есть шинок открыл. Ох, уж и Юс только! - Левончик восторженно покачал головою.
- Ну и что же?
- Узнали. Отец эконом узнал. А отец эконом у нас стро-огий-престрогий!.. Так Юса и прогнали с мельницы. А он было ловко там приспособился... - И потом, после долгой паузы, продолжал: - Ничего, отцы у нас живут ничего себе. Трапеза у нас - хоро-ошая трапеза, сытная... Одного хлеба фунта по четыре съедаем!.. а там масло, рыба, квас.
- Ну, а работа есть?
- Работа, оно точно есть, ну да что же это за работа... Больше по сбору все. Или вот еще сенокос придет - покосимся малость... Ничего, у нас весело.
- А служба какая, трудная? {473}
- Нет, какая там служба. Служба у нас самая обыкновенная. Вот были из наших которые - отец вот Паисий в Саровской был, или опять еще на Святых Горах, - ну, там точно что трудная служба. А наша служба легкая. Наша служба - постоял если часок, вот тебе и служба вся... Игумен у нас добрый. У нас игумен вроде вот как отец бывает...
- Ну, а ты-то ездил когда по сбору?
- Как же! Я два раза ездил.
- С кем?
- А есть у нас старец такой, Саватей-старец, так с ним!
Я рассказал ему приметы "гвардии поручика".
- Он, он самый! - с живостью подхватил Левончик, - хоро-оший, правильный старец. И водочку вкушает, это точно. Мы с ним, бывало, все по господам езжали. Приедем к господину, лошадь на конюшню, и пошло. Я с лакеями, или горничные там какие, а отец Саватей с господами проклажается. Здорово его господа уважали!.. Ну, тут как вошел он в слабость - узнали. Отец эконом у нас стро-о-огий: узнал и взял Саватея со сбора.
А то вот еще с Юсом мы раз ездили, - и Левончик опять рассмеялся, - с Юсом мы больше по черничкам все. Как в селе есть чернички, так мы прямо к ним и едем. А чернички здорово любят, ежели к ним заезжать. Сейчас это самовар, водка, и пошло!.. Ну, только и тут скоро нам прекорот вышел.
- Отец эконом узнал?
- Он. Эх, строгий у нас эконом... Он, ежели ты попущение какое сделал, прямо прекорот тебе предоставит.
- Да что это значит "прекорот"?
- Хи-хи-хи!.. Прекорот, - это возьмет тебя отец эконом в келью, да за косы, да палкой... А там либо дрова рубить, либо воду таскать... Это вот и обозначает прекорот. Ну, только он с рассмотрением. У него, ежели ты по хозяйству наблюдаешь строго, он не взыщет. У нас теперь отец Куклей есть по сбору ездит. Так он, отец-то Кук-лей, не токмо что, - может, сколько разов били его купцы, - уж оченно до купчих слаб отец Куклей, а отец эконом все ему втуне... Потому большой доход ему от отца Куклея. А от Юса какой доход! Юс, - что соберет, все с сестрами прогуляет. А то еще хвост у нас отрезали. {474} Так и отхватили мерину хвост! А мерин - сто целковых...
- Это за что же?
- А уж случай такой вышел. Случай-то - по-настоящему бить бы Юса, ну, а мужики взяли да мерину хвост отчекрыжили. Это, значит, вместо битья.
- Ну, а не били?
- Нет, бить не били. Били, только в другом месте. А в другом месте здорово били!.. Я-то уехал, а Юса поймали... И здорово его били тут, этого Юса!..
- За что?
- Да все из-за этих... - с неудовольствием сказал Левончик, - все из-за сестер из-за этих!.. Дьякон поставил мужикам полведра, они нас и прихватили. Мало ли тут было делов!
- Да дьякону-то что?
Левончик почесал затылок, причем скуфейка сдвинулась ему на глаза, и, поправив скуфейку, лукаво усмехнулся.
- Сердце зачесалось! - произнес он с иронией, а затем серьезно добавил: - Коли пристально это дело разобрать, дьякона тоже следовало бы изутюжить: как-никак, а ты инока не тирань... И ежели по совести, дьякону даже стыднее...
- Чем же стыднее-то?
- А как же! Первым делом, он пред алтарем и даже вроде как церковное лицо... А монах что?.. Монах на то и приставлен: с дьяволом ему бороться. А поди-ка ты с ним поборись: нонче ты его одолеешь, а завтра такое подойдет дело, прямо ты под пяту к нему... Тут ничего не поделаешь. Юса-то, может, били, а прошлой зимою подошло дело, он старушку из полымя выхватил!..
- Где?
- В Лазовке. Лазовка загорелась, а Юс в гостях там случился. Так и выхватил старушку! Сам чуть не задохся, а ее выхватил... - И Левончик добавил с гордостью: - Вот он теперь и подумай, враг-то!.. Юс и то говорит: как я, говорит, выхватил эту старушонку, так у меня словно гора какая свалилась с сердца... Это значит, грехи-то с него соскочили. А сатана поломай голову!.. Она теперь, старушонка-то, порасскажет на суде-то небесном... Она {475} порасскажет, а Юсу праздник! Он теперь на то и бьет. "Теперь, говорит, того я и жду, чтобы, как-никак, еще душу какую вызволить... И ежели вызволю, говорит, прямо у меня сатана заплачет. Потому я тогда вольный казак". Потому много надо грехов, чтоб они две души перевесили... Смертные какие грехи, и то не перетянут!.. Он тонкий человек, этот Юс! - В последних словах Левончика послышалась зависть.
В это время раздался благовест. Тонкий и ноющий звон колокола протянулся в тихом воздухе и медленно замер, вызывая в лесах тоскливое эхо.
- Где это звонят? - спросил я Левончика, который набожно крестился.
- В обители к вечерне звонят.
- Да где же обитель?
Он указал рукою. Из-за поворота бросилась мне в глаза привлекательная картина. Прямо около леса зеленела широкая лужайка, а за лужайкой на пригорке белелся монастырь. У самых монастырских стен сверкало плесо. За плесом высился бор, темный и мрачный. Впрочем, теперь он не казался мрачным. Солнце, склоняясь к закату, проливало на все такой обильный поток розового света, что даже самые сосны утратили свою суровость и алели в какой-то радостной истоме. Монастырь же выглядывал настоящей игрушкой. Его многочисленные кровли блестели, как покрытые глазурью, и церковные кресты казались пламенеющими.
Вокруг веяло глубокой безмятежностью. Лес стоял точно очарованный: тихо и задумчиво. Один только звон колокольный равномерно тревожил тишину, придавая окрестности характер кроткой и сосредоточенной печали.
Странно подействовала на меня эта мирная картина и этот звук колокола, протяжный и тонкий: все существо мое переполнилось каким-то сладостным унынием, и вместе чувство отрадного успокоения посетило душу... Насущные заботы отодвинулись в какую-то безбрежную даль, связи с действительностью ослабли... Все помышления сосредоточились в одном желании: забыться, приникнуть под наитием каких-то странных мечтаний, неведомо откуда идущих и таинственно волнующих душу, затеряться среди этого темного леса, в этой молчаливой глуши, в виду святых стен, тонкими контурами поднимающихся над лу-{476}гом... И пусть там, вдали, с жестокой непрерывностью, шумит и рокочет бурливое житейское море.