Мужичишка еще раз вздохнул, подождал немного и осторожно направился далее.
- Народец!.. - проронил Захар.
Я воспользовался его возбуждением,
- Плохой?
Захар махнул рукою.
- Я пришел из Сибири - не узнал, - сказал он, - все, подлецы, обнищали!
- А ты зачем был в Сибири? - спросил я с любопытством.
- На поселении был, - отрывисто сказал Захар.
- За что?
- По бунтам, - с прежнею сухостью ответил он,- супротив барина бунтовались... - И снова устремил взгляд в пространство.
А с крыльца вид был внушительный. За пологой долиной, в глубине которой неподвижно алела река, широким амфитеатром раскинулся лес. Солнце, закатываясь, румянило его вершины. Сияющий шпиц монастырской колокольни возвышался над сосновым бором, и золотой крест горел над ним, как свечка. {481}
В это время к нам подошли, один за другим, два старичка. Один, высокий и худой, поклонился молча и, неподвижно усевшись на лавку, стал, не отрываясь, смотреть на закат. Другой, кругленький и розовый, с пояском ниже живота и серебристой бородкой, поздоровался, улыбаючись, и распространился в бойких речах. Машка подала самовар. Я заварил чай и пригласил стариков. Кругленький поблагодарил и подсел поближе к самовару. Захар промолчал и отвернулся, третий же - его звали Ипатыч - ие шевельнулся.
- Не тронь его, - шепнул мне кругленький, - он у нас того... свихнувшись.
- Как?
- Да так, братец ты мой, как воротили нас из Томской, - мы ведь, хе-хе-хе, вроде как на бунтовщицком положении - вот я, дядя Захар, Ипатыч, да еще помер у нас дорoгой один, Андрон... Ты с нами тоже не кой-как!.. - И старичок снова рассмеялся рассыпчатым своим смехом. - Ну вот, пришли мы, с Ипатычем и сделалось... Зимой еще туда-сюда, а как весна откроется, кукушка закукует в лесах, он и пойдет колобродить: ночей не спит, какая работа ежели - не может он ее... в лес забьется, в прошлом году насилу разыскали... Но только он совсем тихий... Больше сидит все и глядит. Ну, и неспособный он, работы от него никакой нету. Семейские страсть как обижаются, им это обидно.
- Ироды! - кратко отозвался Захар.
- Это точно что... - торопливо подтвердил старик, - семейские у него не то чтобы очень, - и, нагнувшись к самому моему уху, сказал: - Сын-то и поколачивает его... Намедни сколько висков надергал - страсть!
- От них он и повредился, - сказал Захар.
- А пожалуй, и от них, - не замедлил согласиться старичок, - как пришел он, тут уж у них свара была... Ну, а при нем и пуще: сыны в кабак, бабы в драку... Так и пошло! А тут внучонок у него был, - свинья его слопала, внучонка-то... Мало ли он об ем убивался!
Вдруг Ипатыч обернулся к нам и тихо, как-то по-детски, рассмеялся. "Закатилося красное солнышко за темные леса", - произнес он словами песни. Я взглянул. Действительно, солнце скрылось за зубчатую линию леса, и только лучи его огненными брызгами разметывались в {482} розовом небе. Казалось, раскаленное ядро погрузилось в воду... По лесу прошли суровые тоны. Бор сразу стал черным и угрюмым. Темная зелень дубов явственно отделилась от бледной липовой листвы. В ясной реке отразилось небо, покрытое золотыми облаками.
Ипатычу подставили чай, и он усердно начал пить его, беспрестанно обжигаясь и дуя на пальцы. Придвинулся к самовару, как бы нехотя, и дядя Захар. Он с неудовольствием откусил сахар и с видом какой-то враждебности начал подувать на блюдечко.
- Ну, а Семка твой? - в промежутке чаепития спросил он у старичка.
- Что же Семка? Семка как был кобель, так кобелем и останется! ответил старик и вдруг горячо набросился на Захара. - Хорошо тебе говорить, Захар! - закричал старик. - Ты в Сибирь-то пошел, у тебя брат остался. Детей-то он тебе каких приспособил!..
- Брат порядок наблюдал строго, - согласился Захар.
- То-то вот!.. А тут, брат...
Тем временем пригнали скотину и вернулись из церкви семьяне Захара. Явилась старушка, чрезвычайно подвижная и вместе молчаливая, явилась баба, постарше Машки, с плоской грудью и с выражением скорби, застывшим на тонких губах. Над селом повисли хлопотливые звуки. Кричали бабы, скрипели ворота, блеяли овцы... Щелканье кнута сливалось с отчаянным ревом коров, и крепкая ругань разносилась далеко. Бабы ушли доить коров. Дядя Захар удалился на гумно готовить резку... А кругленький старичок принялся за расспросы. Чей я, откуда и куда еду, много ли за подводу отдал Захару, сколько у меня десятин земли, жива ли моя мать и женат ли я, - все расспросил он, а по расспросе сказал, понижая голос:
- Дорого ты отдал Захару. Я бы взял дешевле. Он ведь жила у нас... Он кулачина, я тебе скажу, такой... Он припер теперь деньжищи-то из Томской и ворочает тут. У него село-то все, почитай, в долгу... А уж выпросить у него чего - снега посередь зимы не выпросишь! Прямая костяная яишница... А ты передал ему... Эх ты!
Но немного подумавши, он сказал:
- Крепкий человек Захар, справедливый человек. Он жаден, это точно... Но вместо того, все ж таки человек он {483} твердый!.. Нас как барин выселял, он за мир-то грудью... И пороли его в те пор... Боже ты мой, как пороли!
Старичок с удовольствием чмокнул губами.
Свечерело. В небе одна за другой стали загораться звезды. Повеяло прохладой. В долине седой пеленою опускалась роса. Любознательный старичок опрокинул чашку и куда-то скрылся. Мы остались одни с Ипатычем. Я долго глядел на него. Холодный чай стоял около него забытый, и он сидел в тяжком раздумье. На лице не было признаков безумия, только глаза были как-то странно неподвижны. В лице же стояла неизъяснимая печаль и только. Казалось, пред ним давно уже, с жестокой внезапностью, открылась какая-то тоскливая картина, и теперь он не может от нее оторваться. А когда я привлек его внимание громким возгласом, он как-то жалобно съежился и растерянно посмотрел на меня. Так глядит на вас собака, истомленная долгими побоями...
Вошла Машка и стала прибирать посуду. Теперь лицо ее не выражало испуга, но было сердито и нахмурено.
- Ишь, старые черти, полакали чаю-то!.. - сказала она вполголоса, окидывая недружелюбным взглядом бедного Ипатыча.
Немного погодя ко двору подъехали лошади с сохами, и молодой парень встревоженным голосом спросил Машку:
- Батюшка где?
- На гумне. А что? - спросила Машка.
- Мерин подкову потерял, - с отчаянием сказал парень и злобно ударил мерина по морде.
- Строг у вас старик-то! - заметил я.
Машка промолчала. Только по гримасе, пробежавшем по ее лицу, я понял, что старик действительно строг.
- Ты кто ему приходишься? - спросил я.
- Сноха.
- А парень-то этот кто?
- Федька. Муж мне.
- Неужели из-за подковы будет сердиться свекор?
- Со света сживет, - мрачно сказала Машка. Я вошел во двор. Везде был образцовый порядок. Телеги, окованные железом, стояли под навесом. Там же виднелись сани, старательно сложенные рядами. Середина двора была чисто выметена. Федька убрал под навес сохи, {484} обмахнул пучком соломы сошники и сверкающие палицы и повел лошадей на гумно. Лошади были гнедые на подбор, косматые и сытые. В хлевах бабы доили коров, лениво пережевывающих жвачку.
Я пошел за Федькой на гумно. Там, так же как и на дворе, царствовал изумительный порядок. Скирды старой ржи, великолепно сложенные, красиво возвышались за ригой. В предохранение от мышей они со всех сторон были обрезаны косою, что придавало им вид особенной правильности. Рядом со скирдами виднелся стожок сена, тщательно покрытый соломой и обтянутый крепкими притугами. Рига, крытая сторновкой, была новая и большая. Федька привязал лошадей к чану около риги. А внутри слышался разговор.
- Ты уж, Захар, уважь меня, - жалобно тянул голосок кругленького старичка.
- Что же мне тебе уважать, - холодно говорил Захар.
- Ей-богу, ведь кобыленку последнюю продать впору... Ты уж меня пожалей!
- Тут жалость-то одна: запрягай да вези. Да на чем ты повезешь-то?
- Как на чем! На кобыле повезу!
- А хомут? Я ведь, друг, не дам.
- Что ж хомут... Мне Семка даст хомут.
Помолчали.
- Вези, мне что! - равнодушно произнес Захар. - Вези... Только целковый мне.