Перезябший, занесенный с ног до головы снегом, я бросился из саней в эту сторожку. Блок на двери пронзительно заскрипел...
С печи свесились чьи-то ноги в лаптях, а потом выглянула оттуда и вся фигура...
- Григорий! Ты тут?..
Обрадованный Григорий соскочил с печи и принялся разоблачать меня. {38}
- Ну, слава богу... Так и думал - замерзли, - торопливо говорил он. Полезайте на печку скорей...
- Да ты-то как сюда попал?
- Плутал, плутал, да и заехал сюда... Я уж тут давишь... тоже насилу отогрелся...
- Это Красноярье?
- Какое там Красноярье - это аж Малый Яблонец!
Я удивился: от Калинкиных двориков до Яблонца считалось пятнадцать верст...
Старые маленькие часы, шипя и как-то захлебываясь, пробили четыре.
"Шесть часов под вьюгой", - подумал я и полез на печь.
Скоро вошел и Яков с новыми спутниками. Их было двое - старик и мальчик. Лошадей поставили под дровяной навес около сторожки. Пришел и сторож, отставной солдат-преображенец, хромой и седой, но еще свежий старик. Он объяснил, что Григорий разбудил его в два часа, рассказал в чем дело, и он сейчас же отправился звонить в колокол, по опыту зная, какое это хорошее пособие для заблудившихся в степи во время вьюги.
Все обошлось благополучно. Никто из нас даже и носа не обморозил, вероятно благодаря тому, что с самых двориков дул талый, полуденный ветер и стало опять морозить уж недалеко от Яблонца.
Измученный впечатлениями адской ночи и пригретый теплой печью, я задремал...
Спал я немного: сдержанный говор разбудил меня. Я открыл глаза. Керосиновая лампочка без стекла коптила потолок, разливая темно-багровый, мигающий свет. Часы проворно тикали; где-то мурлыкала кошка; кто-то пронзительно храпел...
Говор слышался с палатей.
- Стало быть, ты, таперича, ходоком будешь от обчествa? - задавал вопрос сиплый баритон, очевидно принадлежавший сторожу.
- Ходок, ходок, братик ты мой, это ты верно... - отвечал ему добродушнейший голос с какой-то тягучей, плавной интонацией. {39}
- Куда ж ты, таперича, примерно сказать, бредешь?
- А бреду я, братик ты мой, в Томскую, - для осмотра, значит...
- Это, к примеру, насчет новых местов?
- Да, да. Мир препоручил на мою волю: осмотреть, разузнать: как земли, как что...
- Вы что ж, стало быть, целым селом норовите туда?
- Что ж поделаешь... - вздохнул ходок, - уж больно житья не стало... Никаких волей тебе нетути... Так и порешили - идти всем миром...
- Велико ваше село-то?
- Да душ около пятисот наберется.
Сторож глубокомысленно засвистал.
- Кто же вас пустит-то?
- Как не пустить... Ты сам посуди, братик ты мой, теперь вот почитай все село без хлебушка сидит... В кажинной избе хворый, либо два... На погост то и знай таскают... А с чего? - с голодухи... Подати еще за первую половину, за осеннюю, не внесёны, а тут уж за другую гонят... Что ж... поневоле уйдешь куда глаза глядят, не токмa в Томскую...
- Ведь они у всех одни - вол-то!.. А вот мы терпим... Хошь тяжело, кто об этом говорит, а все живем...
- Земельки-то у вас побольше, братик ты мой...
- Какое уж там!.. В одном поле сороковая, а в двух по тридцатке...
- Э!.. - протянул насмешливо ходок, - это вы жители... Еще, никак, леску малость есть?.. А вы вот поживите-ка по-нашему: полтридцатки в клину, окромя ни лесу, ни выгона... Да земля-то дермо!.. Прокормись тут-то... Мы скотинку-то, почитай с самого посева, на зеленях держим, - пустить некуда... уж и так она, сердешная, извелась совсем... Зимой опять: не то ей дать соломки-то, не то избу истопить - ребятишек обогреть... Одно слово горе!.. Весной, честь-честью, выедешь в поле с сохою, а пахать-то и не на чем... Свою еще туда-сюда, как-нибудь с грехом пополам всковыряешь, а вот как придется барину аль купцу отработывать зимнюю наемку, - ну, и плачь... Вот она, жизнь-то какая!.. Иной раз так-то и земельку повинишь, что, мол, хлебушка не рожает, а иной раз и подумаешь: с чего ей, матушке, рожать-то?.. Так-то, братик ты мой... {40}
- А небось кабак полон? - скептически заметил сторож, сплевывая сквозь зубы и расправляя чубуком трубки свои седые усы.
- Известно полон, - горячо заговорил ходок, - небось, брат, как горе-то навалится, не токмa что в кабак, в прорубь забежишь... Кабы оно, горе-то, какое часовое, наносное, так взялся бы за ум да опять справился... А то ноне голодаешь, а завтра еще пуще... Ноне у те коровенку ведут с двора, завтра - овец последних... Ноне хорош годок, да к посту хлебушка нетути, а завтра - он и вовсе, може, не родится... Вот оно что в кабак-то гонит, милый ты человек... Горе-то, оно вековешное... с шеи-то его не скопнешь: хошь ходи в кабак, хошь в рот капли не бери, все едино... хошь работай, хошь плюнь... А вино, сам знаешь, память отбивает: море по колено... Вот его мужичок-то и любит... А уж коли он в достатке - в кабак не пойдет: шкалик-то какой дома выпьет... Известно, уж пьянство - плохая статья, да сердце-то свое человек переломить не может, братик ты мой, а сердце-то у него вчастую кровью обливается... Ну, вот он ее и душит...
Ну, правда, - продолжал он, снова впадая в добродушный тон, - много есть и балуются, особливо молодые парни... Есть такие - стащит что попало, да в кабак... У нас, летось, одного мальчика осудили - в церкву залез... Ну, это, я так полагаю, от кабатчиков больше - сомущают... А малый молодой, пожить-то хочется, ну и липнет, ровно муха к меду... Эх, грехи, грехи!
- Что же это у вас земельки-то обмалковато? - перебил ходока сторож.
- Да мы встарину-то лесом владали - Будиловским бором... Без мала две тыщи десятин было... Да лес-то тот у нас казна отбила.
- Как же так? - заинтересовался сторож.
- То-то все простота... Ишь, ни плантов, ни документов нетути: лет, може, шестьдесят тому брали их в суд, они там и сгори, - в те поры вся архива сгорела... А лес-то был нам закреплен царицей Екатериной - грамота от ней была: владать нам веки-вешные Будиловским бором...
- Что ж, вы хлопотали?
- Как же не хлопотать!.. Я разов пяток в Питере-то побывал, все попусту!.. Тысячи три только своих приложили... Вконец разорились... Знамо, казна... Кабы другой {41} кто захватил, глядишь и взяло бы наше... А с казной - что поделаешь! - Ходок сокрушительно вздохнул. - Теперь один конец: новые места..." А то хоть ложись да помирай... Мир так и присудил: коли я облюбую землю, дворов тридцать сразу переселить, а остальных года через два...
- Кому ж ваша-то земля останется?
Ходок пренебрежительно махнул рукой.
- Пускай кто хочет берет... Толку-то в ней немного - почитай сто лет пашется без навоза... Може, купец какой засядет да под степь пустит, гурты отгуливать... Пускай уж разводятся, видно их, толстопузых, царство пришло...
В тоне ходока задрожали злобные нотки...
Говор затих. Сторож все покуривал трубочку и поплевывал. Ходок вздыхал и тяжело ворочался в глубине полатей.
- Что-то отец Афанасий нейдет, - пора бы и заутреню начинать? заговорил сторож.
Ходок ответил ему что-то, и опять сдержанный говор послышался с полатей. Но я уж не вслушивался в этот говор: дрема одолела меня...
Когда я проснулся, в оконце, густо запушенное морозом, тускло брезжил розовый рассвет. Ходок стоял среди избы и, благоговейно кладя поклоны, молился.
"Господи, владыко живота моего, - разносилось в полусумраке сторожки, - духа праздности, уныния, любоначалия, празднословия не даждь ми... духа же целомудрия, смиренномудрия, терпения, любви даруй ми, рабу твоему... Ей, господи, царю, даруй ми зрети моя прегрешения, и не осуждати брата моего..."
Я с любопытством оглянул молящегося. То был высокий, сгорбленный старик с огромной лысой головою, с бородою вплоть до пояса... Лицо было крайне простое и добродушное; в тихих голубых глазах светилась какая-то трогательная, детская наивность...
На лавке, прикорнув к какой-то кадушке, совсем одетый, спал мальчик лет двенадцати; на его белокурой кудрявой головке, на его полуоткрытом румяном рте почивало то же добродушие, та же беззаветная наивность, {42} что поражала так в лице ходока. Это был его внучек, с которым он ехал до станции и едва не замерз.