"Пармешка! Подлец Андрюшка с тарантаса на Крутом Яру меня зашиб. Вели ты, чтоб Евтюшка пущай ехал бы за лекарем... Пармешка! Минаю скажи - я приказал пшеницу молотить, ну только чтоб смотрел. И чтоб за мужиками Алкидыч глядел бы. Ну, Пантей пущай пшеницу купцу отпускает, а тебе мой приказ, чтоб ехать сюда в Крутоярье. Отец Ерофей Постромкин".
Три или четыре года спустя, в знойную июньскую пору, случилось мне, по дороге в Хреновое,2 остановиться {152} в селе N ***, покормить лошадей. Не успел еще дворник растворить ворота, а я - войти на крылечко, на котором восседала жирная дворничиха в сообществе какого-то рыжебородого мужчины, беспечно шелушившего подсолнухи, как вдруг этот самый рыжебородый мужчина воскликнул:
- Э, да никак старые знакомые!.. Так и есть!.. Аль не признаете? Пармен-то, приказчиков сын...
Я вгляделся и действительно узнал Пармена, но уж возмужавшего и отпустившего легонькое брюшко. Поздоровались мы с ним.
- Как же, как же! - радостно восклицал он, - лошадку еще никак приезжали купить... Как же!
- Вы зачем же здесь? - спросил я Пармена, в то время как дворничиха, тяжело отдуваясь и неуклюже поворачиваясь своим громадным телом, пододвигала мне скамейку.
- А питейное заведение здесь содержим, - самодовольно объяснил мне Пармен, - как же! Торгуем-с!..
- Да разве ваш отец уж не живет в Визгуновке?
- Это у Чечоткина-с?.. Нету-с, не живет... Они уж богу душу отдали...
- Кто?
- Да батенька... Ведь вы насчет батеньки изволите спрашивать?
В манерах Пармена, так же, как и в языке, замечалась теперь какая-то утонченная галантерейность, та самая галантерейность, которой некогда, на вечерушках, отличался купеческий приказчик из города Коломны. Откуда уж набрался этой галантерейности грубоватый Пармен - осталось для меня загадкою.
- Ну, и Визгуновка теперь уж не Чечоткина, - заявил он мне.
- Чья же? - удивился я.
- А Селифонт Акимыча Мордолупова, купца... К нему поступила-с...
- Продали, значит?
- Вона-с!.. Старик-то Чечоткин ведь помер, ну, а молодые и продали...
- На что же они продали?
- Усмотрели, значит, что доходов им мало-с... Мы ежели, говорят, капиталом будем владать, так капитал {153} и то пользительней для нас будет, нежели Визгуновка... Так и продали-с...
- Ну, у купца-то, у Мордолупова-то этого, разве больше даст Визгуновка?
- Помилуйте-с, можно ли равнять!.. Купец, он - прожженный!.. Он первым долгом теперь лошадей перевел, из конюшен винокурню выстроил, около сада роща была березовая - из ней свинятники нарубил, дом на маслобойку оборотил, а сам срубил себе хатку из липок, да и живет в ней... Помилуйте-с, разве можно купца равнять!..
Я согласился, что точно, - равнять его с барином нельзя.
- Теперь в саду беседка стояла каменная, - оживленно и с видимым одобрением продолжал Пармен, - ну, у барина она так бы, глядишь, и простояла до скончания веков... А у купца нет-с, не простоит!.. Он ее взял, беседку-то, да на кабак и оборотил... Какой ведь кабачнища-то вышел! - любо поглядеть... Да еще что! чудак он такой, Селифонт-то Акимыч, - статуй в беседке-то стоял, так он его возьми, статуя-то этого, да в кабак и поставь, ей-бо-гу... Так и стоит теперь около стойки! - Пармен захохотал и, насмеявшись досыта, с пренебрежением в голосе добавил: - А то барин!.. Где барину...
Я спросил, лучше ли живется народу с тех пор, как Мордолупов водворился в Визгуновке.
- Ну уж, я вам доложу, скрутил он их! - восторженно ответил Пармен. У них ведь дарёнка, у визгу-новских-то... Землишки-то, значит, малость, кормов и не спрашивай: - всё к нему да к нему... Так не поверите - куда вам барские, в сто раз хуже!.. Одними штрафами загонял-с... Корова зашла штраф, утка в речку заплыла- штраф, бабы по выгону прошли - штраф, траву потоптали... все штраф!.. Вы не поверите, захватит ежели - мужик лошадь поит в речке - и тут штраф: карасей, говорит, моих не пужай, потому рыба она квелая, со страху колеет...
Пармен так и прыснул со смеху.
- Ну и мужичишни избаловались, - преяебрежительно произнес он после некоторого молчания, - пьянство такое открылось, что боже упаси!.. Особливо как винокурню пустили... И не выходят из кабака! {154}
- Поневоле сопьешься! - протянула все время молчавшая дворничиха, вынимая из кармана новую горсть подсолнухов и бурно испуская тяжелый вздох, от которого швы ее зеленого платья с желтыми крапинами подозрительно затрещали.
Пармен свысока окинул ее презрительным взглядом, но ответить ничего не ответил.
- Да! - сожалительно крякнув, обратился он ко мне, - счастье Селифонт Акимычу, счастье... Ведь даровые ему работники-то... чисто даровые... А село здоровое, - они почитай что одни и посев ему уберут и на винокурне управятся... Только точно, - продолжал он после непродолжительного молчания, - уж больно он их нудит... Просто вздохнуть не дает... Гляди, лет через десять и работать будет некому, - ей-богу-с!.. Все испьянствуются да разбегутся кто куда... Ведь прошлую весну ударились было в Томскую, - семей двадцать двинулись... Мало тут с ними было хлопот-то Селифонт Акимычу?.. Тоже много было хлопот... Глядишь, кабы не становой, Капитон Орехыч, так бы и уперли... Народ оглашенный! - и, подумав немного, добавил: - Это точно, что он уж их больно скрутил!.. Все бы, нет-нет, да и вздох дать...
- Дворовые-то и теперь уж расползлись куда глаза глядят, - со смехом заговорил он, не без чувства собственного достоинства заглянув перед этим в часы. - Вы, может, помните Пантея Антипыча?.. Так старичок, ключником он ходил, - да еще Алкидыч, тоже старичок, - так уж они на селе в караулку определились... Значит, в церковные сторожа... Да это еще что!.. Там Лупач есть, тоже дворовый человек, так он даже удавился... Так, взял на кушаке да и удавился... А удавился, я вам скажу, с чего, так это просто удивленье: рыбу ловить ему не велели в речке... Мордолупов-то говорит ему: "Ты не смей, говорит, Лупач, ловить рыбу", - и прогнал, ну, а он возьми да и удавись... Вот они какие сaхары! - неизвестно для чего добавил Пармен и победоносно взглянул на дворничиху, которая с каким-то остервенелым упрямством истребляла подсолнухи.
В это время вышел на крыльцо дворник, худенький и зеленый человек, с большим ястребиным носом и серьгою {155} в ухе, и объявил мне, что готов самовар. Пармен засуетился.
- Николай Василич! вы уж ко мне... По старой памяти... Пожалуйте!.. Посмотрите наше хозяйство... Уж сделайте милость!
- Да, может, далеко?
- Помилуйте-с, рукой подать... Вот завернем в переулочек-то, оно тут и есть, наше заведение...Уж пожалуйте!
Я согласился.
Когда мы вошли в "заведение", в первой комнате, загроможденной многочисленными полками разноцветных ратафий и наливок, сидела молодая, дородная женщина, с красным, оплывшим от сна лицом и вздернутым носом, более похожим на пуговицу, чем на нос. Она лениво поглядывала в окно и щелкала подсолнухи.
- Акуля! Вели-ка самоварчик наставить, - сказал ей Пармен и, указывая мне на дверь, ведущую в другую половину избы, предупредительно произнес: Пожалуйте-с!
Акуля тяжело приподнялась, взглянула на нас сонным и вялым взглядом и, слегка поклонившись мне, утиным шагом поплелась из избы.
- Жена, - коротко объяснил мне Пармен, самодовольно улыбаясь.
Мы вошли в другую комнату, уж претендовавшую на некоторый комфорт. По крайней мере кисейные занавески и герань на окнах, комод и туалет, покрытые вязаными салфетками, а главное - огромная кровать с высоко взбитою периною, целой горой подушек и одеялом, составленным из разноцветных ситцевых клочков, ясно намекали на эту претензию.
- Вот и наше помещение-с! - объявил Пармен, усаживая меня на диван, в котором, по всей вероятности, вместо пружин были заложены кирпичи. Я покорился горькой необходимости и, проклиная злодея-обойщика, осторожно уселся, оглядывая "помещение".
- Пока бог грехам терпит - живем-с, - скромно вымолвил Пармен.
- Ну, как вы теперь?
- Вот торгуем-с... После батеньки, царство ему небесное, трактирчик остался, ну, трактирчик мы, признаться, продали, потому не стоит овчинка выделки... {156}
- Вы еще при отце женились? - перебил я историю нестоящей овчинки.