Впоследствии заметил я, что стоило его оставить самому себе, то есть не занимать его разговором, не угощать и вообще не утруждать галантностью обхождения, - он весь преображался: лоб его тогда мучительно стягивался морщинами, на всем лице замирала тоскливая гримаса и худые прозрачные пальцы нервно щипали реденькую русую бородку. Казалось, какая-то упорная мысль постоянно буровила его голову.
Пока вскипел самовар, Ежиков, едва только обогревшись, все возился с ногою Архипа. И снегом и вином он растирал ее, и успокоился лишь тогда, когда убедился, что опасности нет ни малейшей. Архип вообще разыгрывал при этом некоторого идола. Снисходительно посмеиваяеь, протягивал он ногу и все подмигивал мне на учителя, как бы приглашая полюбоваться на подобного чудака. Казалось, Архип делает Ежикову великое одолжение, позволяя растирать свою ногу. Помимо высокомерной снисходительности и насмешливого подмигивания, лицо Архипа выражало полнейшее равнодушие. Только раз соблаговолил он изъявить некоторое неудовольствие: это когда Ежиков начал растирать ногу вином. "Эхма! - воскликнул тогда Архип, тоскливо взглядывая на вино, - в нутро бы мне ее, водку-то!" - и еще долго спустя после растирания с негодованием повторял: "Экую прорву винища извели зря!.. Ведь обдумают канитель: божьим даром ноги поливать..."
Когда подан был самовар, мне все-таки удалось внушить Ежикову некоторую бесцеремонность: он уже почти не отказывался от чая и с заметным удовольствием выпил несколько стаканов.
- Зачем вы в город-то ездили? - спросил я его за чаем.
- Знаете ли, - уведомление было от управы...
- Это насчет чего же? {221}
Он несколъко замялся.
- А видите ли: наставникам некоторое вознаграждение полагается...
Слово "вознаграждение" произнес он после стыдливого колебанья.
- А! так за жалованьем, значит, ездили?
- Да, да... С одной стороны, это верно... Невозможно, знаете... (Он как бы оправдывался.)
- Что же, получили?
- О да!.. Оно, видите, не совсем получили... Я, например, не получил... Но некоторые получили... и даже многие получили... Очень многие! - добавил он поспешно и таким тоном, как бы просил у меня извинения за гг. раздавателей "вознагражденья".
- Каж же это вы-то?
Ежиков покраснел.
- Право, не знаю, как вам сказать... Впрочем, оно, пожалуй, и понятно... Даже очень понятно!.. Я, знаете ли, опоздал несколько. Другие успели, приехали вовремя, ну, а я опоздал... Согласитесь сами, нельзя же ждать!
- Денег, стало быть, недостало в управе?
- Да, но видите... Видите, это такое дело... такое... Нужда везде... Как хотите - обременительно!.. Очень обременительно... Вы знаете, ведь на них очень много наложено... А была засуха... Они называют это недород (он застенчиво улыбнулся)... Это, знаете ли, все нужно... обсудить бы нужно... Налоги там... Вообще... - тяжело!.. -- Он вдруг заволновался и вскочил со стула, но тотчас же опять уселся, не преминув и на этот раз покрыться стыдливым румянцем.
- Из города вы рано выехали? - переменил я разговор.
- А нет, не очень рано... Да вот... - он задумался,- да, да, метель уж была, и порядочная-таки была метель...
- Зачем же вы в такую погоду выезжали?
- А как вам сказать... Это надо объяснить, видите... (Он окончательно переконфузился.) Овес, знаете, и притом опять пища... О пище тоже необходимо объяснить... Ужасно неудобно в городе!.. и так, знаете ли... ужасно все дорого!.. Да, очень дорого. Ну, я, видите, не успел в управу... Другие успели... Очень многие успели!.. Многие ужасно нуждались... О, как нуждались!.. Знаете ли, {222} Венчуткин есть, Михей Иваныч... Он семинарист, из учительской семинарии... Жена у него больная такая, слабая, дети... Очень маленькие дети!.. Ну, и ни копейки... а?.. О, ужасно нуждались Венчуткины!.. И вдруг, что же? приезжает, знаете ли, Михей Иваныч, - он, впрочем, пешком пришел, но это все равно... итак, является он, ему прямо за три месяца... (Нам за три месяца не выдавали... но это неважно!..) И так за три месяца, - это с чем-то тридцать шесть рублей... И, вообразите, прямо-таки тридцать шесть рублей и получил!.. О, он ужасно теперь счастлив... И все это очень удачно, знаете... - Глаза Серафима Николаича засветились чисто детской радостью. Говорил он торопливо и часто задыхался от волнения, особенно сильно овладевавшего им во время разговора о чьей-либо нужде или о каком-нибудь горе.
- Ну да, так вот видите... (я ровно ничего не видел и только смутно догадывался, что из города выжил Ежикова голод) ...выехали мы, и вдруг буря эта... Знаете ли, у Кольцова есть... - как-то необычайно просияв, неожиданно воскликнул он и задыхающимся голосом продекламировал (голос его при напряжении оказался каким-то нервно звенящим и как будто надтреснутым):
Выходи ж ты, туча,
С темною грозою
Обойми свет белый,
Закрой темнотою...
Молодец удалый
Соловьем засвищет,
Без пути, без света
Свою долю сыщет...
После этого для меня неожиданного порыва Серафим Николаич тотчас же смутился и низко нагнулся над стаканом, но не утерпел и, улыбнувшись детски-востор-женной улыбкой, снова заговорил:
- Не правда ли, сила какая?.. Тут, знаете ли, есть что-то... Ужасно гордое что-то есть!.. И главное - могущественное... О, это главное!.. Видите ли, это не Байрон... Там немудрено, знаете: он на уровне многих знаний стоял... Там, видите ли, стон какой-то, озлобление этакое... А тут такое... такое непосредственное... и свежее... Чувство тут, а не сплин... Конечно, не сплин!.. Я, знаете ли, о чем... здесь ведь народ вносил и... и это {223} очень важно... Не правда ли?.. Именно, именно весь народ, а не философия... не... не... ну, да не Система Натуры и не Руссо... Видите ли, я много думал...
Но что думал Ежиков, осталось на этот раз мне неизвестным, ибо он как-то взглянул на меня и окончательно переконфузился: я смотрел на него во все глаза, недоумевая, где бы слышать сельскому учителю о Руссо и о Системе Натуры.
С этого момента Серафим Николаич как будто спохватился и ушел в свою скорлупу. Получая неохотные и очень неопределенные ответы на все мои выспрашивания, я понял, наконец, что стесняю гостя, а потому без дальних промедлений предложил ему спать. Спать он с охотой согласился, но при укладывании опять изъявил себя церемонным человеком, ибо долго отказывался от подушек и одеяла и долго уверял, что подушку ему заменит пальто (все еще мокрое), а вместо одеяла он "легко удовольствуется пиджачком..."
Наконец мы улеглись - только что пробило три часа. Вьюга по-прежнему мела, и гудела, и завывала в трубу.
Наутро, когда я проснулся, до меня прежде всего донесся опять-таки шум вьюги. Погода не утихла. Из окон, полузалепленных снегом, лился скудный, сумрачный свет.
Я взглянул на диван, где спал Ежиков - его там не было. В печке с веселым треском горели дрова; в комнате было свежо и легко. На столе уже кипел самовар. На дворе громоздились сугробы и непроницаемым саваном кружилась метель.
Не успел я одеться, как услышал из передней голос Ежикова:
- А? Право, как бы-нибудь... Я думаю, можно бы... Право, Архип Лукич...
- Не мудри, - кратко отозвался угрюмый Архипов голос.
- Помилуй же, как это можно: приехали и будем объедать... Ты пойми, Лукич, нельзя же так!.. Ворвались и будем проживаться!..
- Не мудри, сделай милость. {224}
- Ах, какой ты, Лукич... Я, право, не знаю... У меня, знаешь... как бы тебе объяснить... У меня... ведь не успел я в управу, знаешь...
- Успеть-то ты успел!
- Как же успел... Что ты, Лукич!
- Успеть-то ты успел, - невозмутимо повторил Архип, - а рохля ты, вот что я тебе скажу...
- Чудак ты!.. Ах, какой ты чудак!.. Ты видел: успели которые получили...
- Ты в управу ходил? - уже с сердцем спросил Архип.