Одна пѣвица, послѣ своего номера подошла къ намъ и сказала:
— Угостили бы вы ужиномъ, а?
— По нѣкоторымь причинамъ, — возразилъ я, — мы съ товарищемъ не можемъ афишировать нашей съ вами многолѣтней дружбы. Вмѣсто этого, послушайте, какую я сочинилъ шансонетку…
И я запѣлъ:
— Неужели, сами сочинили?! — удивилась пѣвица… — Какая прелесть! Можно переписать?
НАРОДНЫЙ ДОМЪ
Когда Мифасовъ и я собрались ѣхать въ Народный Домъ — къ намъ присталъ и художникъ Крысаковъ:
— Возьмите меня!
— А зачѣмъ?
— Да вѣдь вы ѣдете въ Народный Домъ?..
— Ну?
— А я знатокъ народныхъ обычаевъ, вѣрованій и всего, вообще, народнаго быта. Кромѣ того, я знатокъ русскаго языка.
Послѣднее было безспорно. Стоило только Крысакову встрѣтиться съ извозчикомъ, маляромъ или оборваннымъ мужнчкомъ, собирающимъ на погорѣльцевъ — Крысаковъ сразу вступалъ съ ними въ разговоръ на самомъ диковинномъ языкѣ:
— Пожалуйте, баринъ, отвезу.
— А ты энто, малый, не завихляешься-то ничего такого, вобче? По обыкности, не объерепенишься?
Извозчикъ съ глубокимъ изумленіемъ прислушивался къ этимъ словамъ;
— Чего-о-о?
— Я говорю: шеломѣть-то неповадно съ устатку. Дыкъ энто какъ?
— Пожалуйте, баринъ, отвезу, — робко лепеталъ испуганный такими странными словами извозчикъ.
— Коли животина истоманилась, — вѣско возражалъ Крысаковъ, — то не навараксишь, какъ быть слѣдъ. Космогонить то всѣ горазды на подысподъ.
— Должно, нѣмецъ, — печально бормоталъ ущемленный плохими дѣлами Ванька и гналъ свою лошаденку подальше отъ затѣйливаго барина.
А Крысаковъ уже подошелъ къ маляру, лѣниво мажущему кистью парадную дверь, и уже вступилъ съ нимъ въ оживленный разговоръ.
— Выхмарило сегодня на гораздое вёдро.
— Эге, — хладнокровно кивалъ головой маляръ, прилежно занимаясь своимъ дѣломъ.
— А на вытулкахъ не чемезишься, какъ быть слѣдъ.
— Эге, — бормоталъ маляръ, стряхивая краску съ кисти на бариновы ботинки.
— То-то. Не талдыкнутъ, дыкъ и гомозишься не съ поскоку.
— Эге.
Потомъ Крысаковъ говорилъ намъ:
— Надо съ народомъ говорить его языкомъ. Только тогда онъ не сожмется передъ тобой и будетъ откровененъ.
Вотъ почему мы взяли съ собой Крысакова.
Я хочу открыть Америку:
— Читатели! Вы всѣ, въ комъ еще не заглохла жажда настоящей жизни, любовь къ настоящему простому, ясному человѣку, стремленіе къ искреннему веселью и непосредственной радости — сходите въ Народный Домъ, потолкайтесь въ толпѣ.
— «Дѣйствительно, открылъ Америку», — подумаетъ кто-нибудь, пожавъ плечами.
Нечего пожимать плечами. Большинство читателей въ Народномъ Домѣ ни разу не было, и я, какъ новый Колумбъ, уподобивъ читателей — испанцамъ — предлагаю имъ новую только что открытую мною, страну — Народный Домъ.
Всякій испанецъ поблагодаритъ меня, если ему взбредетъ въ голову, на основаніи этихъ строкъ, потолкаться по обширной территоріи Народнаго Дома.
Крысаковъ, по крайней мѣрѣ, пришелъ въ восторгъ.
— Какой просторъ! Какія милыя славныя лица… Вотъ онъ настоящій русскій народъ. И какое искреннее веселье!
Туть же онъ заговорилъ съ однимъ парнемъ, восхищенно глазѣвшимъ на измазанныхъ мѣломъ клоуновъ.
— Энто, стало быть, скоморошество вдругорядь причинно и изничтоженію кручинушки, котора, какъ змѣя злоехидная, сосетъ-томитъ молодецкую грудь… Взираешь на таку посмѣху, да и только тряхнешь кудрями.
Дѣйствительно, у парня на лицѣ выразилось сильнѣйшее желаніе тряхнуть кудрями — только не своими, а Крысаковскими.
— Ты чего ко мнѣ привязался, — сказалъ парень очень угрюмо, — я-жъ тебя не трогаю.
— Ничего, ничего, не обижайся, — примирительно сказалъ Мифасовъ, покрутивъ за спиной Крысакова пальцемъ около лба. — Не бойся, милый; онъ добрый.
— Вотъ смотри, что значитъ наметавшійся глазъ, — шепнулъ мнѣ Крысаковъ. — Стоило только поговорить мнѣ съ нимъ двѣ минуты, какъ я уже знаю, кто онъ такой… Онъ полотеръ!
— Вы полотеръ? — спросилъ Мифасовъ парня.