Именно Царев прибыл в Старо-Семейкино руководить. Неприятный, грубый, не очень грамотный, но с большим самомнением. Меня, правда, он ни разу не обрывал, просто повода не было, да и работал я самостоятельно и отдельно от других с тремя девушками-реечницами. А с геологами он ссорился постоянно. Целый год руководил, знал только окрики и стук по столу кулаком. Геологи поставили ультиматум: или мы, или он. И Семенцов вынужден был его перевести куда-то еще. Они были люди интеллигентные, симпатичные, доброжелательные. Назову прежде всего Всеволода Вячеславовича Сахарова - сына того грозного старика Вячеслава Викторовича, у которого в 1930 году я начинал свою трудовую деятельность. Его сын заканчивал заочно геологический вуз и в старо-семейкинской партии занял должность старшего геолога. С резко выраженными армянскими чертами лица - крупный орлиный нос, крупные черные глаза, густые брови - он был в молодости, наверное, красив, напоминал свою мать-армянку. Человек высокой культуры, он много читал, с ним было интересно разговаривать. Он очень тепло относился ко мне, сочувствовал, что я грущу по оставленной семье, говорил, что и у него жена живет в Москве. Мы рассуждали об искусстве, о литературе, вспоминали общих знакомых, но была граница наших бесед, которую мы не переступали. О политике, о неудачах пятилетки, об арестах мы, если случайно упоминали, то сразу спохватывались и переходили на иную тему. Не было у нас стопроцентного доверия друг к другу. Я не доверял, потому что жизнь заставила меня относиться к людям осторожно. А Сахаров да, наверное, и многое другие, с кем мне приходилось тогда общаться, спрашивали себя: как это получилось - бывший князь и уцелел?..
Прибыл в Старо-Семейкино к нам в партию геолог Борис Леонов с женой Катей Апасовой. Оба они учились в Ленинградском, университете. Еще в начале тридцатых годов Борис попал в лагеря по делу группы "Золотой молодежи". Мне, конечно, было интересно его спросить, что за группа, но спрашивать не стал. Однажды, выпивая вместе, он признался, что сидел в одном лагере с отцом Павлом Флоренским, рассказывал, как тот, будучи в заключении, занимался проблемами вечной мерзлоты, но на мой вопрос, как он умер, отвечать не стал. И в дальнейшем никогда о нем со мной не заговаривал. А теперь исследователи никак не могут доискаться, когда и при каких обстоятельствах скончался великий философ земли русской.
3.
Сейчас о Постышеве пишут как о правоверном и стойком идейном большевике, да еще вернувшем народу праздник Нового года с елкой.
В тридцатых, годах он был секретарем Средне-Волжского обкома партии и был таким же страшным палачом, как в Западной Сибири Эйхе, как на Северном Кавказе Шеболдаев. Других не называю. О деятельности Эйхе я уже рассказывал, о Шеболдаеве читал в материалах, посвященных Шолохову. Все трое погибли под пытками. Но посадили их позднее, когда спохватились, сколько народу сами они погубили, в том числе чуть ли не половину коммунистов своих областей.
Областная газета "Волжская коммуна" захлебывалась жуткими статьями об арестах вредителей и на предприятиях, и на селе. По примеру московских судебных процессов в Куйбышеве организовали подобные процессы. Выбирали то один, то другой район области и сажали подряд все тамошнее руководство, начиная от секретаря райкома. А в газетах целые страницы отводились разоблачениям. На судах арестованные признавались, как подсыпали яд коровам и лошадям, как бросали гвозди в молотилки, а дохлых мышей в тесто. И непременно выступали разоблачители-свидетели. Печатались статьи о собраниях на фабриках и на селе, где выступавшие вопили: расстрелять врагов народа! Наш районный центр находился в Красном Яре в 12 километрах от Старо-Семейкина. Там посадили всю верхушку руководства, местная газета была наполнена признаниями подсудимых и воплями выступавщих на собраниях.
Шепотом пересказывали, что посадили двоих или троих работников гидроузла, да не бывших заключенных, а чекистов. Завели и раздули целое дело, когда на кузове машины самого Жука была обнаружена мелом начертанная свастика.
Сажали и обыкновенных граждан.
Однажды реечница Таня явилась на работу вся заплаканная. Я узнал, что ее брат, семнадцатилетний парнишка, отправился в Куйбышев, вышел на шоссе, стал голосовать. Ехала легковая машина с одним пассажиром, парнишка поднял руку, машина остановилась, он сел, очень довольный, на заднее сиденье. А тот пассажир привез его прямо в НКВД. Бедняга был обвинен в политическом хулиганстве и получил пять лет лагерей. Кто был посадивший его начальник не знаю.
Другая история: к нам в партию прислали на практику двух совсем юных девушек - студенток техникума. Геологи не знали, что с ними делать, и поручили мне ими руководить. Вообще-то и мне они совсем не требовались. Я им объяснял различные геодезические премудрости и из-за них отвлекался от работы. Неожиданно я заметил, что они чем-то возбуждены, стал допытываться, не обидел ли их кто. Вот что они мне рассказали. Был в числе их студентов замечательный парень, первый ученик, спортсмен, комсомолец-общественник, веселый товарищ. И вдруг его арестовали, вытащили ночью из общежития. Шептались, что он что-то кому-то сказал, что именно сказал и кому, девушки не знали. Месяца два они находились в моем распоряжении, я все старался их утешить, подбодрить, потом они уехали. О судьбе того парня ничего не знаю, да, конечно, попал бедняга в лагеря.
Третья история произошла позднее, когда я уже переехал из Старо-Семейкина в другое место. Работал у меня помощником хороший мальчик Саша Гребенщиков, окончивший 9 классов школы. Был он и усердный, и расторопный. Я однажды ночевал в Куйбышеве у его родителей, познакомился с отцом, чрезмерно толстым дядей - директором сумасшедшего дома, членом партии. И вдруг его арестовали, обвинили по 58-й статье. Неужели агитировал своих подопечных? Через два месяца он вернулся совсем больной и настолько похудевший, что стал носить брюки сына.
Рассказ этот относится уже к концу следующего, 1938 года, когда в ЦК партии спохватились, сколько партийных кадров уничтожено. Тогда Ежова из наркомов внутренних дел перевели в наркомы водного транспорта, а на его место был назначен Берия, который на первых порах решил показать себя добреньким и освободил малую часть политических заключенных. Тогда-то и выпустили Сашиного отца.
А вскоре удивленные граждане прочли в газетах постановление правительства, что Наркомат водного транспорта разделяется на два наркомата - морского и речного транспорта и назначаются наркомы - такой-то и такой-то. А Ежов? О нем не было ни слова. Тогда шептались: "Ежов разделился пополам". И все радовались.
Такая манера чем-либо провинившихся перед Сталиным руководителей партии уничтожать молча и скрытно началась с 1938 года. Простые люди о таких исчезновениях узнавали случайно, не обнаруживали опальных вождей на фотографиях праздничных парадов или втихомолку снимали их портреты с витрин. Так были тайно от народа расстреляны член Политбюро Рудзутак, маршал Блюхер, а также губители многих простых людей и партийцев - Постышев, Шеболдаев, Эйхе и другие вожди, кто сперва сажал, а потом и сам поплатился...
4.
Возвращаюсь к концу 1937 года. Клавдия и я очень тосковали в разлуке и посылали друг другу грустные письма. Она мне писала, что не побоится жить в тесноте и спать с детьми на полу, только бы вместе. Барак для вольнонаемных наконец построили. Был он одноэтажный, очень длинный, с коридором посреди, с комнатами по сторонам, с кухней и столовой на конце. Одну из комнат дали мне.
Я тотчас же переехал, ни мебели, ни посуды у меня не было; ладно, выпрошу у начальства доски, найду в Старо-Семейкине старичка-плотника, он мне сколотит на козлах топчан, стол, табуретки, а для сыновей двойную - одна над другой - кроватки вроде той, как у моих племянников в Дмитрове. А посуду привезет Клавдия, да и здесь купим.
Так я мечтал. Но действительность погубила мои мечты. Начались сильные морозы. У меня и у соседа была одна печка, топившаяся с коридора. Мы сжигали уйму дров, и все напрасно. К утру замерзала в ведрах вода, и я на соломенном тюфячке дрожал всю ночь. Перевозить семью было невозможно, а Клавдия писала душераздирающие письма.