Посмотрел я, к навкам обернулся.
- Забрать могу, - говорю. – В храме очищу и отпущу на перерождение.
Они попереглядывались, потом кивнули.
- Бери, - говорят. – Старшая разрешила.
Ещё бы не разрешила – мальчишка это. На кой он им сдался. Была бы девочка – даже не показали бы.
А душа глазёнки открыла и еле поймать успел: шустёр! Зажал его в кулаке тихонько, крестом серебряным прикрыл, чтобы тихо сидел, и пошёл в храм.
Подошёл к воротам, душу в кулаке держу, а внутрь идти не охота: не любитель я таких мест, хоть и крестил меня дед в детстве. Но мальца отпустить надо, тяжко ему.
Собрался я с духом и пошёл.
Народа внутри – тьма. И туристы, и монахи, и паломники, и гастарбайтеры, что ремонтом занимаются… Поднялся по ступеням, внутрь зашёл. А там половина музей, половина – храм действующий. Я по музею прошёл, таблички почитал, у дверей, где народ мучили, постоял, проверяя – чего дважды сюда заходить? Сразу всё и сделать, коль на то пошло. Но не было там душ, все сгинули, потому как без веры жили и умирали. И пошёл я мальца отпускать.
Зашёл в храм и опешил от неожиданности слегка: на три части он поделен и мне в каждой надо щиты снять. И всё бы ничего, только слева от входа всяким товаром торгуют: свечки, иконки там разные. И народ там стоит, смотрит, покупает. Вот ведь задачка…
Эх, ладно. Пока везёт, рискну.
Прошёлся туда-сюда, настроился, ключи нашёл и улучил момент, справа-слева сделал всё как нужно.
И центр мне остался, где и душу выпустить надо. Встал там, голову задрал, словно иконостас оглядываю, а сам опешил: прямо над алтарём висит себе люстра-дура и мощно так всё и закрывает. А наверху, под куполом, где белить хотят, – лик нарисован. И не будь этой люстры – уходили бы души себе спокойно и храм бы силу от земли принял как должно, святым бы стал…
Постоял, пожалел, что не в моей власти эту хрень с цепей снять. Оглянулся на монастырских, там народ поредел, да в мою сторону уже поглядывают: что за странный тип тут шатается. Собрался я с духом, открыл проход как смог – надо дело до конца довести. Да и мальца всё равно отпускать надо. Поднёс кулак к губам, прошептал мальцу напутствие, проклятие с него снял, дорожку подсветил, да и отпустил. Порхнула душа птичкой радостной, в свет ушла. Завершил я всё жестом нужным, чтобы не закрылся выход, обернулся, и вовремя – идут уже ко мне.
Я морду кирпичом благостным - и к выходу, как ни в чём не бывало. Типа просвятился духом святым.
А монашка наперерез.
- Простите, - говорит, - а что это вы делали?
- Ничего, - с улыбочкой ей так отвечаю, - красиво у вас.
И напрямик на выход, пока она в себя не пришла.
Вышел во двор, огляделся, в наглую точку поставил, результат закрепляя, и пошёл себе. Народ и забыл тут же: служба какая-то начиналась.
И пока шёл я в лес отдохнуть, слушал, как колокола играли, и другой оттенок был у звона.
Чистый.
История шестая. За рекой Смородинкой
С отпуска я довольный приехал: и отдохнул, и поработал для души с удовольствием. Дома всё хорошо оказалось: Антишка квартиру в порядке держал. Дождался, пока я вещи разберу да один останусь, и полный отчёт мне представил, что тут без меня творилось. Только смотрю, нет-нет, да скосит глаза виновато, вроде как умалчивает о чём-то. Ладно, думаю, подожду, торопить не буду.
Договорил он и мнётся стоит, с лапки на лапку: вроде и хочет сказать, а опасается, что я рассержусь.
- Выкладывай, что там у тебя ещё, - говорю. – Не мнись зря.
Он так на меня взглянул глазищами своими, в сторону покосился и лапкой кого-то поманил. Гляжу – а из-за шкафа ещё одно такое чудо выходит, только шерсть коричневая, с рыжим отливом. Подошло робко так к моему квартирному и глазки в пол.
Я даже вроде как понимать начал, в чём дело, а Антишка это рыжее за лапку взял, на меня виновато-просительно посмотрел.
- Это Глаша, - говорит. – Подружка моя. Вот.
Вот я деда понял, когда он меня утром дома с девкой увидал… И выгнать эту Глашу повода нет, и обижать Антишку не хочу: нравился он мне и как существо, и как квартирный, а тут у него любовь, как-никак. И «добро» дать язык не поворачивается: привык я уже, что у нас дома мужики только. А тут какая-то Глаша по ночам шуршать будет, с моим квартирным амуры крутить…
А они почуяли, что настрой у меня мятущийся, за ноги с двух сторон обняли, Глафира эта в глаза просительно заглядывает, а Антишка вздыхает тоскливо: мол, жить без неё не могу, хозяин.
Посмотрел я на эту сладкую парочку и не выдержал, махнул рукой:
- Живите, - говорю. – Только чтоб я вас не слышал.
Они оба аж засветились от счастья, кивнули, и Глафиру ветром сдуло: чтоб не сердить меня своим присутствием, значит. А квартирный мой ещё раз на меня с благодарностью посмотрел и за ней следом улепетнул.
Дед подаркам обрадовался, а промеж делом опять на правнуков намекал. А мне и отшутиться не в силу: как себя осознал да вспомнил, совсем на людей иначе смотреть стал. Раньше-то как у всех было: что перед глазами, то и вижу – тело для тряпки. А теперь я куда глубже да больше видел. Друзей у меня поубавилось сразу, с подружками я на «нет» всё свёл – даже для тела не в радость стало с ними встречаться: пусто да скучно. С навками и то теплей и душевней было. А с живыми бабами ни о жизни не поговорить, ни о делах духовных тем более. Знал я уже: есть у меня та, с которой мы по жизням вместе шли. Только узнать не всегда могли друг друга – для того надо было прежде себя вспомнить. Я, с тех пор как вспомнил, тосковал по паре своей, её найти хотел.
А ещё по работе я затосковал. Не по официальной своей, она никуда не делась, а по настоящей, где силу приложить можно, живым себя почуять, чтобы душу грело и радость доставляло. А где её приложишь? К людям – они другого ждут, моя помощь им без надобности, а к духам – так пусто вокруг. Человеческая нечисть - не природная. Те разумные, в гармонии с миром живут, для пользы и для дела, интерес свой во всём блюдут. Хочешь – договаривайся, обманешься - на себя пеняй. А у человеческой одни инстинкты – сожрать и выжить. Кто посильней да зачатками понимания обзавёлся – тот и главный.
Район свой я от всякой дряни давно вычистил, пока вспоминал да силу пробовал, а «разумных» - раз-два и обчёлся. Сидят они себе на местах, своё жрут, не наглеют, чего их трогать? По другим районам я ходил, конечно, но в дела тамошние не вмешивался. Мелочь от меня пряталась, а крупные твари не трогали: кто попытался - в небытие отправился, остальным соображалки хватило тихо сидеть. И я их не трогал: свято место пусто не бывает, а по мне лучше со знакомыми тварями дело иметь, чем каждый раз новую дрянь убирать – всё равно наплодятся да навылазят – «магов» всяких много развелось. А я, чай, не ассенизатор, не нанимался.
И тем сильнее я удивился, когда потянуло меня в другой конец города.
Дождался я выходных и поехал туда. Не был я в том районе ни разу, хоть город свой. Добрался, смотрю - а там ужас, что делается: в каждом доме тварей столько – впору бригаду ассенизаторов вызывать. Не твари, конечно, меня звали – земля стонет, просит от лишнего очистить. А источник «добра» такого в глубине, искать надо. Собрался я с духом, границу клоаки этой переступил, пошёл искать. Иду – а вокруг взгляды недобрые, злые. Так бы и сожрали, только страшно – незнакомую силу чуют, непонятную. Шипят, что змеи, и ухватили бы за ноги, да не настолько голодные, чтобы страх свой пересилить.
Озадачился я слегка: думал посмотреть только, а тут работать сразу надо – не хочу второй раз возвращаться. Огляделся – магазин продуктовый увидал. Зашёл, сигареты взял и воды простой, чистой. Крест серебряный есть, сам освящу, как мне нужно. Вышел, вода с крестом в руке, закурил. Иду, прислушиваюсь да настраиваюсь. Живность местная почуяла, что дело на серьёз пошло – попряталась да затаилась. А я понял уже, куда мне надо. За речкой местной кладбище было старое, давно уж не хоронили там никого. Облюбовали его некроманты-неофиты - вспомнил я список, что на сайте видел. Колдовать - колдовали, а что по всему району всякая дрянь расползлась - это не их высокого ума забота.