Он явно был доволен. Его печальное лицо озарилось улыбкой, он расправил плечи и, выпрямившись, сел за стол. Что же, это будет странная, но здравая попытка - так посмотреть на собственную жизнь. Щадить себя он не намерен, он честно исповедуется в заблуждениях, не укрывая их последствий. Порой ему предстоят малоприятные признания: далеко не всегда он вел себя как должно зато он обретет более широкий взгляд на вещи, которого ему не доставало в гуще жизненной борьбы. Он ясно понимал, что основные жизненные схватки остались позади и что отныне перед ним прямая, как стрела, дорога, - теперь удобно вспоминать все прежние повороты и ухабы. После чего, уже в прекрасном настроении, он стал обдумывать, как построить рассказ: выдерживать ли хронологию, писать от первого или от третьего лица, давать ли оценку собственным сочинениям и т. п. Шаг за шагом он выработал свод правил, которых собирался придерживаться, составил перечень недостающих сведений и писем, хранившихся у прежних корреспондентов, - список того, сего, и вскоре стол оказался завален бумагами; тут он откинулся назад и вытер лоб платком, в углу которого были вышиты инициалы: У.М.Т....
Ну вот и все! Игра окончена, и вы, конечно, дорогой читатель, раскрыли ее с самого начала. Вот и отлично, ибо наш герой не собирался прятаться под маской. Коль скоро это автобиография, значит, нужно представиться по всей форме, сказать, кто вы такой и к чему ведете речь, а не скрываться за изощренными литературными приемами. К чему стыдиться собственного "я"? Что в нем зазорного? По-моему, тот, кто именует себя "один человек", страдает расщеплением личности: одну выставляет напоказ, другую ото всех скрывает, я не хотел бы оказаться в этой роли. Чтобы мое послание к вам имело хоть малейший смысл, мои юные друзья, необходима честность - лучшая политика. Когда вам попадутся эти строки, я буду в мире ином, к чему же сохранять иллюзии? Уж каков есть, как порой кричат в порыве раздражения те, кто не сомневается в своей великой ценности. В своей собственной я вовсе не уверен, но делать нечего. Боюсь, что буду уклоняться в сторону и, оседлав любимого конька, помчусь на нем во весь опор, боюсь, что буду углубляться в посторонние материи, но в одном можете не сомневаться - измысливать я ничего не буду. И замалчивать тоже. Я не стану обходить молчанием ту или иную сцену лишь оттого, что она придется не по вкусу вашей матушке, но оставлю за собой право не входить в подробности, которых никто не вправе знать. Мне чудятся смешки, я слышу, как вы говорите, что малый запирается, еще не приступив к рассказу, - намекает, что не заикнется ни о шести трупах в погребе, ни о своей деревянной ноге, ни о пропаже собственного сына при невыясненных обстоятельствах. О нет, напротив, сэр, я собираюсь вас потешить подробностями всех совершенных мной убийств, а что касается протеза, то как же не похвастать, что под Ватерлоо я вел в атаку кавалерию? Нет, умолчу я о другом - я умолчу о личном и интимном, о чем не следует судачить и - очень вас прошу - не следует писать. Но играть я буду честно: дойдя до такой темы, я буду каждый раз выбрасывать предупреждающий флаг, и вы поймете, что я это делаю из скромности и робости, а не из трусости. Я не могу смущать людей лишь оттого, что мне вздумалось писать автобиографию, к тому же я не верю, что разумная сдержанность может помешать правде. Все это вздор.
С чего начать? Меня заранее подстерегают трудности, ибо свое рождение я помню так же мало, как и вы свое. Тут нам бы пригодилось свидетельство моей матушки, но мне столько раз рассказывали об этом событии, что вы, надеюсь, поверите мне на слово, и мы не станем отрывать ее, ибо как раз сейчас, в соседней комнате, она жестоко распекает горничную за то, что ее платья речь, разумеется, идет о матушкиных платьях - уложены в дорогу не так, как полагается. Я горячо сочувствую горничной, ибо матушка - завзятая путешественница, вследствие чего ее гардероб всегда находится в пугающей готовности и требует весьма ответственного отношения.
Однако вернемся к моему рождению. Я появился на свет в Калькутте, 18 июля 1811 года, и это вы, конечно, вправе знать. Но то, что родился я раньше времени и доставил близким тяжкие волнения в первые месяцы жизни, а также прочий сентиментальный вздор, который обрушила бы на вас моя матушка, отвлеки я ее от багажа и горничной, я излагать не стану. Довольно даты и места моего рождения. На этих страницах вам еще не раз представится случай узнать мою матушку, поэтому не стану вас обременять подробным рассказом о ней в пору моего рождения, сведения же об отце достались мне из вторых рук, и я мало что могу сказать. Звали его Ричмонд Теккерей, он умер, когда мне было всего четыре года. Родом он был из Йоркшира и, следуя семейной традиции, служил в Индии. Рассказывали, что он был высокий, добродушный, со склонностью к искусству - слова "высокий" и "со склонностью" рождали у меня в детстве образ высокого, накренившегося дерева, - и, будь он жив, был бы мне, наверное, прекрасным отцом. Я рос единственным ребенком, правда, впоследствии с удивлением узнал, что у меня была единокровная темнокожая сестренка, - по местному обычаю, отец завел жену-туземку. Вы только вообразите, маленькая смуглая девочка по фамилии Теккерей! Останься я в Индии, мы бы, возможно, подружились, и я не знал бы в детстве такого отчаянного одиночества.
Похоже, что мое повествование будет прерываться продолжительными паузами. Я добрых полчаса раздумывал, вправе ли я так писать о детстве, - я не хочу преувеличивать свои горести, винить других и делать больно матушке. Когда я говорю, что был одинок, а значит, и несчастен, я вовсе не хочу сказать, что знал великие лишения, недоедал, переносил побои или холодными ночами дрожал на улице в одних лохмотьях. Ничуть не бывало, но у ребенка есть и другие поводы чувствовать себя несчастным. Факты красноречивы и подтверждают мои жалобы: представьте себе пятилетнего мальчика, которого отрывают от матери и посылают к неведомым родственникам за тысячи миль от дома. Представьте себе этого же мальчика, любящее, кроткое и нежное создание, привыкшее к ласковым объятиям матери, к солнцу и приволью Индии, в холодной, серой Англии, где до него и всех его достоинств никому нет дела. По-моему, не нужно особого воображения, чтобы всплакнуть над ним. Из плавания на "Принце-регенте" мне почти ничего не запомнилось - кроме того, что мы заходили на Св. Елену и моя смуглокожая нянька, показав мне Наполеона, заявила, что он съел всех маленьких детей, каких сумел заполучить, - но я не могу забыть чувства безмерного, подавленного горя и страшной жизненной незащищенности, хоть я почти не плакал, разве только ночью, под одеялом. Моя тетушка Ритчи вполне резонно писала матушке, что я отлично устроился и с виду совершенно счастлив. Как быстро мы, взрослые, решаем, что ребенок "совершенно счастлив"! Стоит ему немножко поболтать, обрадоваться, что его погладили по головке, примерно держаться за обедом, трогательно помолиться, как мы заключаем, что он "вполне счастлив". Никто не пробует за болтовней увидеть отчаянные усилия понравиться, заметить за улыбкой жажду одобрения, угадать страх - в молчании, неискренность - в молитвах. Если дети сыты и спят в чистых постельках, мы уверены, что они "совершенно счастливы", и дело с концом.