В панике, начавшейся в связи с нашим наступлением на Августов, его попросту не заметили. Но оказалось, что выбраться из укрытия было еще труднее, чем убежать от конвоиров. Землянка, в которой скрывался поляк, оказалась как раз между блиндажом боевого охранения гитлеровцев и их передним краем. Вдобавок от остального пространства нейтральной полосы беглеца отрезала заминированная с обеих сторон тропинка, по которой охранение сообщалось со своим передним краем. С другой стороны был берег озера Нецко, также заминированный гитлеровцами.
Спасительная землянка обернулась ловушкой. В ней беглец прожил между жизнью и смертью около десяти дней. Еды, захваченной из дому и найденной в землянке, хватило при самом экономном расходовании только на неделю. Благо пошли дожди, и воды в землянке было даже в излишке.
Но долго продолжаться так не могло. И это, конечно, понимал поляк. Поэтому он начал более внимательно наблюдать за гитлеровцами. В конце концов он обнаружил то, что искал. Оказалось, что сквозь оборону гитлеровцев есть возможность пробраться. Ею — этой возможностью — он и воспользовался минувшей ночью.
Беседа с поляком подтвердила, что потрепанные за время нашего наступления вражеские части отведены гитлеровцами в тыл, а здесь обороняются новые. Но подробнее о противнике наш собеседник ничего рассказать не мог. Было видно, что он этим огорчен. К сожалению, наш собеседник совершенно не умел обращаться с картой и не мог указать место своего перехода через позиции врага.
Беседа иссякла. Мы молчали. Молчал и поляк.
Вдруг он поднял голову, в упор посмотрел на Нарыжного и решительно проговорил:
— Товарищи, я вам хочу показать место перехода. Разрешите, я вас туда проведу.
Но мы не могли согласиться с предложением этого человека, хотя и сделано оно было от всего сердца. Ведь он едва держался на ногах!
Однако поляк, высказав свою просьбу, был уже безраздельно увлечен открывшейся возможностью. Он стал неотступно просить, даже требовать, чтобы ему разрешили показать место перехода. Видно было, что в этом человеке неуемный заряд ненависти к тем, кто разорил его страну и кому он теперь в силах отомстить, оказывая помощь советским войскам. Это была сейчас его единственная возможность сразиться с врагом, и он ни за что не хотел ее упустить.
Мы просили его отдохнуть хотя бы несколько дней. На это поляк вполне резонно ответил, что за несколько дней все может измениться и его сведения не будут иметь никакой цены. В конце концов было решено, что мы пойдем сегодня ночью.
Кое-кому, может, покажется странным, что разведчики так сразу поверили человеку, пришедшему с той стороны. Но нельзя не верить этому изможденному человеку, трогательно просившему:
— Ну, товарищи, нельзя же ждать целую неделю…
…Вечером этого же дня мы подходили к дому, где размещалась разведрота. Нашего утреннего собеседника мы едва узнали. Он был свежевыбрит, собран, подтянут. Можно было безошибочно определить и возраст: парню было от силы 20–22 года.
Разведчики ужинали перед трудной дорогой. Поляк бодро хлебал густой гороховый суп-концентрат из одного котелка с разведчиком казахом Жангалием Кужановым. Когда они доели, сидевший рядом сибиряк Воробьев, ловкий худощавый солдат с веснушчатым лицом, придвинул к поляку свой котелок:
— Давай, друг, приобщайся.
Поляк прижал руку к сердцу: спасибо, мол, но он больше не может.
Майор не стал докучать поляку лишними разговорами. План операции в деталях был разработан еще днем.
Вот Нарыжный посмотрел на часы. «Пора», — сказал он негромко. Через несколько минут мы тронулись в путь.
…С особенной отчетливостью запомнился мне этот поздний вечер. Сырой холодный ветер, казалось, пронизывал тело насквозь. Мы шли по центру Августова, пересекая его с юга на север. Странное (и скажу — страшное) зрелище представлял собой этот город без жителей. Гулко звучали наши шаги по мертвым, освещенным луной улицам. Редкие сгоревшие и разрушенные артобстрелом дома перемежались со многими кварталами целых зданий. Но нигде не видно было ни одного живого существа. Даже нас, привыкших за войну к разрушениям и смерти, эта картина угнетала.
Сбоку я посмотрел на шагавшего рядом поляка. Его лицо было сосредоточенным и печальным. Он упрямо смотрел прямо перед собой. О чем думал он в эти минуты? О том, во что превратили фашисты такой красивый, аккуратный городок у озер, его родной Августов? Или, может быть, о том, где его семья? Но скорее всего он думал о предстоящем деле, первом в его жизни настоящем боевом деле.