Всю ночь с дороги доносились все тот же скрип и стук колес, крики, топот лошадей. По нашей комнате прыгали красные отблески костров, попадая то на золоченый карниз, то на полуразрушенный камин.
Какое безумие! Зачем мы не уехали в Петроград?! Только бы дождаться рассвета и с первым поездом — бежать!
Рассвет встал серый и туманный. Костры потухли, всюду дымились догоравшие головни. Перед дворцом вся земля была усыпана множеством бумаг и писем. Дух разрушения толкнул бегущих стащить с чердака заколоченные ящики и разбить их; в них оказались семейные архивы Геринга, бывшего управляющего Павловским дворцом; все было разбросано или сожжено.
Картина бегущей людской массы, одичавшей и потерявшей всякое человеческое обличье, произвела впечатление сильнее выстрелов. Все собирались уезжать, кроме кладовщика, который не хотел покидать вверенного ему продовольствия. Но в это время кто-то уже успел вернуться с вокзала:
— Поезда не ходят. Царское взято или его берут сейчас.
— Что ж, всей компанией останемся, — облегченно вздохнул кладовщик. — Никто не знает, где будет хуже.
Поток отступающих прервался с рассветом. Все стихло, только орудийная пальба стала интенсивней и ближе. До Царского было километра четыре, там, несомненно, шел бой, какая-то батарея гремела позади нас.
— Пошли кофе варить! — распорядился кладовщик, он же оставшийся за старосту. — Кухарки вчера с вечерним сбежали.
— Ребята, айда дрова рубить! Наши вчера все Красная Армия пожгла.
— Хорошо, что дом не сожгли. Не думал я, что уцелеет.
— Да, ночка была! Смыться бы куда?
— Смоешься! Поезда не ходят. Пешком в Петроград попрешь — зацапают; белые ли, красные — все равно в расход спишут. На фронте одно спасение — сиди смирно.
Известие о том, что мы отрезаны, создало странное чувство: будто это не Павловск, а какое-то новое, дикое место.
Дворец, еще более опустошенный, с хлопающими от сквозняка остатками дверей, напоминал судно после кораблекрушения.
И мы, оставшиеся, невольно держались вместе, общей кучей, включая и моего мальчишку, который дружил со всеми. Мы перебрались из угловой комнаты в служебный домик, в комнату, покинутую кухарками. Муж с помощью студентов перенес туда пожитки и несколько мешков с овощами.
— Зачем? — удивилась я.
— Может пригодиться, — ответил он уклончиво.
Так прошло утро, полдень. Съели ранний обед, чтобы отвлечься от тягучего чувства пустоты, все пошли в лабораторию заниматься зоологией. Слышно было, как муж что-то им увлекательно рассказывал, они смеялись, спрашивали. Все как всегда.
Я сидела на ступеньках террасы, рядом в коляске спал сын. На коленях лежала книжка: я взяла ее по привычке, но читать не могла. Кругом не было ни души. Городок, лежавший несколько в стороне, точно вымер.
Прошло больше часа. Послышалось легкое цоканье лошадей по широкой аллее за прудом, лежавшим перед дворцом. Спокойной плотной массой проехал разъезд казаков. В парке куртины устроены, как театральные кулисы: всадники скрылись так же неожиданно, как появились.
Студенты прервали занятия и с любопытством высунулись в окна.
— Красные казаки — последний разъезд, — сказал кто-то со знанием дела. — Теперь, значит, нас бросили.
— Почем ты знаешь, может именно и не последний разъезд, а первый. Если под Царским белым всыпали, значит, теперь красные наступают.
Поспорили, пообсуждали и вернулись опять к занятиям.
Опять стало тихо и пусто.
Вдруг громко и вызывающе раздалась фраза:
— Куда проехала эта красная сволочь?
Ответа не было.
Из дворца вышел офицер с белой повязкой на рукаве. Он быстро сбежал по ступенькам, мимоходом взглянул на меня, приподнял правую руку — как будто отдал честь и исчез среди куртин. Студенты высыпали на террасу, обсуждая, как офицер появился в лаборатории.
— Ты про что думал, когда он вошел?
— Про пауков.
— Про каких пауков?
— К какому классу они принадлежат.
— Не знаю.
Смотрю — и будто кажется это, а не по-настоящему: дверь открывается — и офицер!
— Я думал, что стрелять будут.
— Кого стрелять-то, когда нет никого?
— Он-то, верно, думает — вот дурачье сидит!
— Гляди, гляди, вон еще!
Все притихли, сели на ступеньки и глядели как на волнующее представление: в кустах мелькали фигуры солдат, на лужайку вышел другой офицер, — шла цепь.
— Интересно, сколько их?
— Не разберешь. В таком парке им удобно, если только места знать.
Мой мальчишка проснулся, сел в своей коляске и тоже глазел.
— Что, брат, проспал? Тебя тут белые взяли, а ты спишь, как ни в чем не бывало, — шутил с ним один из студентов.
— А ты что делал? Пауку лапки считал. Тоже гусь! Белые и тебя взяли, — поддразнивал другой своего товарища.
— Так разве берут?
— В том-то и дело, что берут.
В это время совсем близко раздался орудийный выстрел.
— А! А! — вскочил мальчишка в своей коляске.
— У «Белой Березы» батарею поставили, — деловито отозвался студент, который уже успел побывать на фронте. — Сходить, посмотреть?
— Куда ты, заметут как шпиона.
— Зачем? Что я им показываться, что ли, буду? Интересно, куда стреляют.
— А я в город схожу, — собрался другой.
— На вокзал еще пойди, если влопаться хочешь, — ворчал староста.
Возражения были резонные, но любопытство оказалось сильнее. Разошлись бы все, если бы староста не сказал строго:
— Двоих на кухню, и чтобы засветло назад. Ужин ранний — и никаких огней.
Студенты уходили, возвращались, опять уходили, приносили самые разнообразные новости.
— Бой идет у Пулкова, завтра возьмут Петроград.
— В Павловске тихо. Солдаты ходят по улицам, сытые, здоровые, угощают ребятишек салом, сахаром, белыми галетами.
— Несерьезно это — мало их очень. Положат тут зря свои головушки, да и нам насолят — не расхлебаешься.
Ночь прошла сравнительно спокойно. Весь следующий день был такой же. Студенты весь день ходили по городу, по парку, заходили даже на батарею. Но к вечеру настроение стало тревожное: батарея стреляла не замолкая, пулеметы трещали совсем близко, доносились ответные выстрелы. Стали шлепаться пули. Белые провели окопы шагах в двухстах за нашими домами, офицер верхом маячил на поляне.
Все попрятались по комнатам, где было меньше окон. Но пока было светло, все выходили посмотреть, хотя бы на этого офицера, чтобы убедиться, что здесь перемены нет.
Муж устраивал окоп у нас в комнате: в углу, за плитой, он поставил на пол корзинку, где спал мальчик, и окружил ее баррикадой из матрацев и мешков с овощами. Вот зачем они могли понадобиться!
Жутко было.
В наступившей густой осенней мгле ничего не было видно. Запасмурило, крапал дождь, но его не было слышно, потому что пулеметный и ружейный обстрел трещал непрерывно, пули стучали по железной крыше, шлепались о стены, стволы деревьев. И так всю ночь!
Слушать было бесцельно, но все нет-нет да выходили в темный коридор убедиться, что стреляют на прежнем расстоянии, поговорить о чем-то. Несколько раз разговор прерывался резким звоном разбитых стекол — пули попадали в окна.
Тогда все прятались по своим углам, но через некоторое время опять выходили в коридор, из которого был выход в сторону окопов, и все было слышно резче, и шептались в темноте.
Страшно было пропустить какой-то признак перемены.
На рассвете ближний обстрел как будто стал стихать, но вскоре возобновился в другом направлении — переменили позицию.
Один из студентов пошел на разведку и вернулся встревоженный.
— Вам надо сейчас же уходить куда-нибудь, — говорил он мужу. — Батарею у «Белой Березы» сняли. Окопы роют за нашим дворцом и поперек дороги. Красные подходят со стороны Москвы, по шоссе, если его будут защищать, мы попадем в самое пекло.
— Спасибо, сейчас идем, — ответил муж.
— Спешите, пока шоссе не под обстрелом.
Я в это время затолкала в коляску немного детского белья, крупы и сахару — неприкосновенный запас. Все остальное мы бросили в комнате. Мальчишка проснулся от разговоров, веселился, как от всякого возбуждения, прыгал в своем окопчике, а когда отец взял его на руки, хотел, как всегда, забраться к отцу на плечи. Но отец нес его на руках, закрывая своим телом.