— А вы не чувствуете за собой никакой вины, хотя бы небольшой? Я по опыту знаю, что откровенное признание очень облегчает положение, — услышал я тихий голосок старичка.
— Всю ночь меня следователь уговаривал точно так же, — отвечал спокойно инженер. — Я устал от таких добрых советов. Оставьте меня в покое. Что там с заводом будет? — обратился он ко мне. — Ни одного человека, который понимал бы дело. Я им прямо сказал, что они вредители, разоряют и губят промышленность. Мне все равно не жить, выложил им все, что думал.
— Зря! Они это знают не хуже вас, — ответил я.
Когда рассказываешь об этом, кажется, что «наседок» открыть и обезвредить просто, но в тесноте и смене лиц их место оставалось скрытым, и они отравляли наше существование, непрерывно окружая его доносом и провокацией.
8. Дырка в голову
Неделю меня не вызывали на допрос. Я не удивлялся, так как в камере вскоре узнал повадки следователей. Основная заповедь советского арестанта — не верь следователю — действительна во всех мелочах. Следователь врет всегда. Если он говорит: «Я вас вызову завтра», значит, он собирается оставить вас в покое; если грозит: «Лишу передачи», значит, об этом и не думает, и т. д. И все же, даже зная это, очень трудно действительно не верить следователю. Арестант, которому сказано, что его вызовут на допрос, невольно его ждет и волнуется. Так для меня прошла неделя монотонной суетной жизни в камере, в которой часы и дни слиты в один поток, и кажется, будто только что началось это сидение, и в то же время, что продолжается бесконечно долго.
Наконец, снова раздался голос стража, неверно читающего мою фамилию:
— Имя, отчество? Давай!
Следователь Барышников сидит с мрачным видом.
— Садитесь. Как поживаете?
— Ничего.
— Давно вас не вызывал. Очень занят. Познакомились с камерой?
— Познакомился.
— Нашли знакомых?
— Нет.
— С кем сошлись ближе?
— С бандитами. Хорошие ребята — Сокол, Смирнов и другие. Знаете?
— А еще с кем?
— Больше ни с кем.
— Пора бросить ваши увертки и отвечать как следует.
Я пожал плечами.
— Ваши преступления нам известны… Бросьте ваш независимый вид.
Вы — вредитель. Да, преступник, и я с вами говорю, как с преступником.
— Я — подследственный.
— Нет, преступник. Тут вам не суд. Ваши увертки и тонкости приведут вас только к нулю. Мне надоело с вами возиться. Намерены вы сейчас же писать признание? Нет? Мы поговорим с вами иначе. Ну?
Я жду вашего признания.
— В чем?
— Во вредительстве. Вы — вредитель. Вы были связаны с международной буржуазией и вредителями советской власти, получая за вашу гнусную работу деньги из-за границы.
Я рассмеялся.
— Вы смеетесь? Погодите, вам скоро не будет смешно.
— Я не могу не смеяться, как ни трагично мое положение. Мы взрослые люди, и я вынужден слушать ваши обвинения, которые могут быть только смешны. Вы превосходно знаете, что то, о чем вы говорите, — неправда. Вы обыскали мою квартиру в Мурманске и Петербурге, перлюстрировали мои письма, следили за каждым человеком, с которым я встречался, за тем, что я зарабатывал и куда тратил; вы знаете не хуже меня, что не только денег, но ни одного письма из-за границы я не получал за все время революции.
— Отказываетесь сознаться?
— Я вам сказал и повторяю: я никогда не был вредителем, ни с какой международной буржуазией связан не был, ни от кого незаконно денег не получал.
Он стукнул кулаком по столу и закричал:
— Ложь! Я молчал.
— Ну?
— Я не намерен говорить в таком тоне. Пока вы будете себя так держать, я не буду вам отвечать.
— Отказываетесь давать показания? Занесем в протокол.
— Отказываюсь отвечать на грубости и крики. Это можете занести в протокол.
— Интеллигентские замашки… — буркнул он и переменил тон. — Я не могу тратить с вами столько времени, — продолжал он, доставая лист для протокола. — Я пишу ваше краткое признание, и вы идете в камеру. Завтра продолжаем.
Комедия эта начинала меня бесить. Я молчал, чтобы не сказать грубость. Выводить его из терпения не входило в мой расчет, и я себя сдерживал.
— Ну, я пишу?
— Пишите, что вам угодно.
Он начал что-то писать, потом взглянул на меня и остановился.
— Вы сознаетесь?
— Я уже сказал вам, что мне сознаваться не в чем.
— Для чего же вы заставляете меня писать ваше признание?
— Я не заставляю. Пишите, что хотите, если вам нужно. Я никаких «признаний» не подпишу.
— И завтра не подпишете?
— Разумеется.
— И послезавтра? — продолжал он угрожающе. Я пожал плечами.
— И никогда не подпишете? — говорил он зловещим шепотом, нацелившись на меня глазами.
Мне это казалось все более глупым.
— Никогда не подпишу, я вам это уже сказал.
— Тогда — дырка в голову! Понимаете? Дырка, дырка в затылок, в затылок дырка! — почти кричал он.
— Стреляйте, — отвечал я спокойно. — Мне больше нечего вам сказать.
— Пустим налево, ликвидируем. Понимаете? В расход спишем. Я молчал, а он изощрялся, блистая специальным лексиконом ГПУ.
Нигде в мире смертная казнь никогда не применялась в таком размере, как в Социалистическом Союзе, и нигде она не имеет столько разнообразных обозначений. Речь его была пересыпана этими специальными терминами: высшая мера, расстрелять, отправить на Луну, пустить в расход, отправить без пересадки, шлепнуть, пришить, стенка, налево, семь копеек истратить, ликвидировать и т. д., и т. п. Я, вероятно, не запомнил и половины смертных терминов, он повторял их со вкусом и разными выражениями, комбинируя их на все лады. Очевидно, в этом деле он чувствовал себя мастером. Это тянулось долго, может быть час. Он начинал повторяться, я — невыносимо скучать. Наконец, он остановился и сказал с особой значительностью:
— Вы напрасно тратите время. Вы сознаетесь. Не таких я обламывал.
— Думаю, что не я трачу время, а вы! — воскликнул я в полной тоске. — Я вам сказал, что никогда не вредил. Добавить мне нечего. Находите нужным, так стреляйте, к чему эту канитель вести!
— Не так скоро. Мы не торопимся. Вы знали инженера**?
— Я уже говорил, что знаю, и вам это и так хорошо известно, так как мы служили вместе и жили рядом в Мурманске.
— И жену его знали?
— Видел, здоровался, но знаком не был.
— А она не юдофобка?
— Я никогда не говорил с ней.
— Она слово «жид» не говорила, вы не слыхали?
— При мне не говорила.
— Вы это твердо помните?
— Твердо.
«Что за ерунда? — думал я. — Обвиняют в участии в международном заговоре против СССР и выспрашивают о юдофобстве какой-то незнакомой мне женщины. Точно сон какой-то дурацкий».
— Нас здесь никто слышать не может, — продолжал следователь, — стены глухие и толстые, подслушивать невозможно, свидетелей нашего разговора нет, сознайтесь мне на словах, что вы вредитель, и я обещаю вам принять меры к тому, чтобы вы не были расстреляны. От ваших слов вы можете потом отказаться и не писать их в протокол. Я хочу видеть только вашу искренность, видеть, что вы разоружились. Мне этого будет достаточно.
Я молчал и смотрел на него с удивлением — это что еще за новый прием?
— Я вам скажу прямо, — продолжал Барышников, — ведь и нам, следователям, приходится часто врать, мало ли мы говорим такого, что в протокол заносить нельзя и чего мы сами никогда не подпишем.
— То, что я говорю, — отвечаю я, глядя на него, — я всегда готов занести в протокол и подо всем подписаться. Лгать я вам не буду ни устно, ни письменно.
— Ну, это мы еще посмотрим, — перешел он снова в нападение, — вы написали, что были в дружбе с Толстым и Щербаковым. У вас не было с ними ссоры перед арестом?
— Нет, не было.
— Значит, у них не было причин вас оговаривать?
— Нет.
— Так знайте, что у меня здесь, — он постучал по своему портфелю, лежат собственноручно ими подписанные признания, уничтожающие вас. Все ваше вредительство ими раскрыто, и они точно указали, от кого, когда и сколько вы получили денег. Два свидетеля показали, что вы — вредитель, свидетели эти — ваши друзья. Глупо в таком положении не сознаться. Вы пойманы с поличным. Нам этих показаний совершенно достаточно, чтобы вас расстрелять. Я даю вам выход, откровенным, чистосердечным признанием заслужить снисхождение и спасти этим свою жизнь. Признаетесь — получите десять лет лагерей; нет — пойдете налево. Я жду.