В польском консульстве было много беженцев. Принцип суверенитета вынуждал польское государство признать нас своими гражданами и предоставить нам убежище. Так, должно быть, во время восстания в колониальных странах белые люди ищут защиты в экстерриториальных зонах. Мы чувствовали себя как в осажденной крепости, и лишь стены здания и польский флаг над воротами защищали нас от ярости народа. Но правда ли народ обратил на нас свою ярость? Почему они не убили меня давным-давно? Почему раньше жители города были так приветливы со мной? Действительно ли они в ярости или до того оболванены, что их просто нельзя узнать? Криста приходит и приносит мне продукты. Ее положение очень опасно. Если бы стало известно, как она мне помогает, в эти дни ей бы не избежать публичного оскорбления. Однако Криста рассказывает о мюнхенцах, которые тайком пытаются поддержать своего соседа-еврея, оставляя по ночам у его дверей хлеб и самое необходимое.
Я мог покинуть консульство, однако мне не стоило рисковать, возвращаясь в свою квартиру. Меня приютили в семье одного меховщика, жившего напротив пивной «Хофбройхаус». Затаившись в маленькой дальней комнате, я провел бессонную ночь на старой софе, отправленной туда доживать свой век. Под моей комнатой находилось ночное заведение, где пианист до раннего утра беспрерывно наигрывал мелодию одного и того же шлягера, и постоянные повторы этого печального ритма: «Капли дождя стучат в мое окно», — ввергли меня в полную депрессию. Как часто я в свое время возвращался домой после весело проведенного вечера через маленькую площадь в самом сердце старого Мюнхена! «Торгельштубе» и «Пфельцер вайнштубе», «Хофбройхаус» и «Плацль» — все эти заведения были и для меня излюбленным местом досуга, и никто тогда не препятствовал мне веселиться там в свое удовольствие. Теперь я стал «этим евреем», а верный собутыльник тех времен бросает, ослепленный коричневой заразой, камни в мои окна.
Мне нельзя покидать квартиру меховщика. Днем мне надо вести себя тихо. В соседнем помещении трудятся работники меховой мастерской. Они не должны догадываться, что в доме скрывается еврей. Подмастерья меховщика могут меня выдать, и тогда я, а со мной и их человеколюбивый мастер угодим в концлагерь. Но так ли это? Может быть, и они стали бы мне помогать. Мне стоит проследить за тем, чтобы несчастье не сделало меня излишне подозрительным и несправедливым по отношению к людям.
Убежище у меховщика можно было оставить. Страсти отбушевали. У многих немцев — правда, главным образом у тех, кто и так не принимал участия в событиях девятого ноября, — проявляется явное отвращение к этой политике поджигательства и грабежей. В народе поругивают правительство и смеются над злыми анекдотами о «ночи разбитых горшков». Мне не до смеха. Я опасаюсь новых волн насилия. Незримое гетто окружает евреев, которые еще якобы свободно расхаживают по улицам. Мне пришлось съехать со своей старой квартиры и перебраться в «еврейскую комнату», то есть к еврейскому хозяину. Всем домовладельцам-неевреям запрещено брать жильцов-евреев. Полиция закрыла мой магазин, и ни я, ни Криста не имеем права в него входить.
Вот еще одно отличие нового времени: я не знаю, как мне быть с Рождеством, встречать его или нет — позволительно ли мне праздновать его. Если я куплю себе елку — будет ли это считаться лизоблюдством, утратой собственного достоинства или, напротив, знаком моей внутренней свободы, независимости от всей пропаганды расовой несовместимости? Благочестивый еврей запретил бы мне наряжать елку, потому что это христианский обычай, а среди национал-социалистов есть наиболее ортодоксальные ревнители, которые считают Рождество как раз еврейской напастью, от которой они хотят освободить Германию. До сих пор я встречал этот праздник совершенно наивно, я радовался возможности делать подарки другим и самому получать знаки внимания от дорогих мне людей. На рождественский вечер я получил приглашение от моего еврейского хозяина и еще одно, от Кристы и ее семьи. Однако больше всего мне хотелось остаться одному. Побитая собака прячется, даже если ее хотят погладить.