Обычно веселый шутник и балагур, сейчас Леша был серьезен.
— Вот это хочу оставить у вас, товарищ комиссар, — тихо, как бы стесняясь своей просьбы, говорил он, передавая небольшой конверт, обернутый в непромокаемую ткань. — Тут стихи мои. Все, как говорят, не для печати… Просто так, для души. А вот «О дружбе», может быть, и в газету подойдет. Про комиссара Мартыненко написано. Ребята рассказывали. Посмотрите…
Раздалась негромкая команда. Мы пожали друг другу руки. Разведчики углубились в лес. Леша шел замыкающим, он обернулся, улыбнулся, помахал рукой в знак последнего приветствия. Я долго смотрел им вслед.
— Да, это наш поэт… — Вынимаю из полевой сумки конверт со стихами. С волнением и болью листаем исписанные рукой юноши странички из разных тетрадей, листочки из блокнотов.
Стихи наивные, теплые, как будто отражающие биение сердца молодого бойца, его мечты и воспоминания:
Стихи обращаются к далекой возлюбленной:
И наконец, «главный» свой стих, как называл его сам Леша, мечтая увидеть «Песнь о дружбе» во фронтовой газете.
Это целая поэма о дружбе комиссара и бойца: солдат заслонил его своей грудью в бою, а комиссар затем дал свою кровь для спасения тяжелораненого бойца.
Заканчивалась поэма рассказом о встрече комиссара и бойца в госпитале через много дней после памятного боя:
28 декабря в Верховину приехали политотдельцы 4-й армии, и мы из рук в руки передали все содержимое нашего заветного железного ящичка, тепло распрощались с фронтовыми друзьями и тронулись на Свирь.
…Казалось, кадры знакомого кинофильма движутся в обратном направлении! Вездеход-«козлик» мчит нас по местам недавних боев, мимо не остывших еще блиндажей и развороченных артиллерией вражеских дотов, мимо совсем еще свежих, навечно дорогих нашему сердцу братских могил. Здесь, в молодом ельнике, был замаскирован КП батальона саперов, вон там, на горушке, снег еще не занес следы артиллерийских позиций… Памятные навсегда лесные кордоны, деревушки, развилки дорог, еще недавно они были помечены синими и красными стрелами на картах наших штабников, как важные объекты наступательных операций.
Тихвин!.. Только сейчас мы можем по-настоящему рассмотреть этот старинный русский городок, словно магнитный центр боевых устремлений всех наших оперативных групп, дивизий, полков и батальонов в течение трех недель… Даже не верится, что можно спокойно пройти по его улицам, поклониться домику Римского-Корсакова, заглянуть во двор старинного монастыря, еще вчера, как ядовитыми грибами, усеянного крестами бесчисленных могил гитлеровских офицеров, выйти к Тихвинке, где не так давно гремели бои за переправу… Теперь здесь повсюду стучат отбойные молотки, разворачивая обугленные развалины, поют в морозном воздухе сотни пил, грохочут трактора. Тихвин энергично восстанавливается, и по всем улицам, которые помнятся нам пустыми и мертвыми, — сотни людей.
Это было в декабре 1941 года.
А через много лет, в канун 30-летия освобождения Тихвина, в 1971 году, мне довелось снова побывать в этих местах. И когда маленький самолет из Ленинграда пошел на снижение, я усомнился, туда ли мы прилетели: массивы многоэтажных домов, корпуса больших заводов, просторные площади и заснеженные парки… Где же Тихвин? Позже среди необъятных новых районов я с трудом разыскал знакомые улицы старого города. Высокие дома, кинотеатры, школы, клубы сжимали их со всех сторон. И я вспомнил мудрые слова сельской учительницы из Верховины, сказанные при открытии восстановленной школы в дни боев 1941 года. Да, белокаменные тихвинские школы сегодня, как и весь этот новый большой светлый город, — лучший памятник всем, кто отдал свои жизни во имя будущего!..