Бубнов, став коленями на стул, набрасывал карандашом разметку первой полосы. Портрет сверху, посередине, на три колонки. Беседу Розенфельда (он достанет!) в правом углу. Сколько сейчас времени?
Ворвался Песков.
- Правительственное сообщение будет не раньше полуночи!
И Волжинов, скептик, принимает это на свой счет:
- Я так и знал.
Одиннадцать часов.
На столе Бубнова скопился новый ворох бумаги. Гранки набора, разметочные листы, сообщения ТАССа - все это надо привести в порядок. Он глубоко врезался в этот хаос, изредка поглядывая на часы: половина двенадцатого! Надо еще ускорить темп работы, нажать на все педали.
И он нажал. Мальчик курьер безостановочно хлопал дверью. Песков притащил из библиотеки биографические материалы об умершем - еще полтораста строк в набор. Телефон передавал новые подробности: "Профессор Успенский в беседе с нашим сотрудником..."
- Ага, это Розенфельд?
И в течение последующего получаса он неистово работал, не разгибаясь и не поднимая глаз. В этом клочке времени сосредоточилось все напряжение газетного дня, его энтузиазм и горечь, - последняя, заключительная нота. Он "подавал" новость, ставил ударение на самом главном, что должно броситься читателю в глаза, вокруг он располагал подробности, впечатления, детали...
4
По лестницам с вытертыми бархатными перилами, по коврам с пыльными следами ног, мимо унылых пальм он прошел наверх, во второй этаж. Зеркало на площадке отразило его в своей мутной глубине: галстук пяти цветов, сжатые кулаки и папиросу - утешение новичков. Он оглядел себя, обычное чувство юмора изменило ему, и он не нашел ничего смешного в своих оранжевых перчатках.
Коридоры суживались впереди и загибались прямыми, отмеренными углами, по карнизам извивались приличные и безвкусные цветочки, гипсовые львы, поддерживавшие подоконники, смотрели с униженной, песьей скукой в неживых глазах.
Он прошел мимо этих стен, презирая их, шагами завоевателя, идущего за добычей, как шел когда-то брать города. Розовый ковер ложился под ногами проселочной дорогой, отступали стены - и цветы на карнизах вырастали, качались, шумели над головой, как зеленые леса в Царстве Польском. Надо взять беседу с приезжими англичанами; ему, Безайсу, поручено ее достать. Газета нуждается в ней, слышите, Безайс? Читатели с нетерпением ждут эту беседу, страна, мир, человечество жаждут ее услышать. Мы надеемся на вас, старина, вы не подведете?
И он шел, попирая ногами ковер, потрясенный и взволнованный величием возложенной на него задачи.
Англичане ехали сушей и морем, их задерживали на каждой границе, сыщики незаметно щелкали крошечными аппаратами и писали секретные донесения. Наконец готово, они приехали, - но нет, еще не завершился круг вещей. Должен еще прийти газетчик и сказать свое последнее слово, сделать из обыденного факта новость и взволновать ею сотни тысяч людей.
Его посетило видение - дух газеты. И не было у него сияния, крыльев, радужных одежд и лаврового венка. Тренированный, ловкий, с рассчитанными движениями - ни одного жеста лишнего! - поспевающий всюду и знающий все репортер. Он был стремителен, жаден и прекрасен в своем неутомимом беге, он творил песню города, схватывал зеркальным фотоаппаратом лирику мостовых, эпос каменных этажей...
В конце коридора он остановил полового.
- Где приезжие англичане? - спросил он, глядя на него очень серьезно.
Они были в зале, завтракали. Он пошел прямо туда, но у двери был остановлен рослым малым в фартуке.
- Нельзя.
- Но я из газеты, - ответил Безайс, снисходительно улыбаясь.
Это его не тронуло нисколько.
- Не приказано.
- Как не приказано? Мне надо взять беседу с делегатами.
- Извольте подождать, все ждут. Там тоже из газет - вон, на диванчике сидят. Делегаты кончат кушать и выйдут к вам.
Он оглянулся. В углу, на диване, сидело несколько газетчиков. Это его успокоило. Он подошел, раскланялся, сверкнув радужным галстуком, и сел.
Они оглядели его, задержались на вызывающих перчатках и снова возобновили болтовню. Толстый, круглоголовый, в резиновом макинтоше репортер из ТАССа рассказывал о чем-то, Безайсу показалось - о женщине.
- Она меня замучила. Я вставал среди ночи, бродил, принимал капли, но не помогало - не мог ни спать, ни работать.
- Да, от нее не скоро отделаешься, - покачал головой другой, бритый, в шляпе. - Где вы ее подцепили?
- В Доме печати. Я слишком много выпил пива тогда.
Он разглядывал их, ища на лицах признаки обуревавшего их волнения. Но они были спокойны, ленивы, один откровенно и мрачно зевал. Они или не сознавали величия возложенной на них задачи, или скрывали свое волнение. Потом из разговора выяснилось, что речь шла не о женщине даже, а об ангине, которую репортер из ТАССа вылечил борной кислотой. Остальные возражали: горчичники на ночь помогают лучше.
Из кухни половые несли суп, потом жаркое, потом рыбу, потом сладкое. После сладкого Безайс почувствовал облегчение, решив, что обед кончился. Но на пути прессы встало новое препятствие: делегаты заказали чай, русский чай с поющим самоваром и баранками. Имеют они право пить чай?
Пусть пьют. И этот разговор на пятнадцать минут с косоглазым переводчиком о достопримечательностях Москвы тоже ничего не значит. Можно подождать. Он готов ко всему. Он будет здесь ждать час, день, неделю, но унесет в кармане беседу с делегатами.
Сонный репортер предположил:
- Что ж, мы ночевать здесь будем?
- М-да...
- Все англичане здоровы жрать. Гуляют - жуют, в театре сидят - жуют, природой восхищаются - жуют.
- Нет, просто мы есть не умеем. У них это культ, наука целая. Есть надо правильно.
- А пить?
- Глупо все-таки околачиваться полтора часа из-за полусотни строк...
Но вот задвигались стулья. Кто-то в зале затянул фальшиво нерусскую песню. Безайс возбужденно встал и одернул пиджак. Добыча шла навстречу.
Из дверей вышла высокая женщина в красном платке, со значком на груди, стриженая, угловатая. Взгляд ее упал на репортеров.
- Ах да...
- Можно?
Она решительным движением поправила платок.
- Нет, товарищи, сейчас нельзя. Делегаты едут в ВЦСПС. Зайдите позже.
Репортеры заворчали.
- Да что же это такое?
- Товарищ Авилова, вы смеетесь? Чего ж вы сразу не сказали?
- Не могу.
- Да вы нам не нужны, дайте делегацию.
Но ее лицо застыло в административном величии.
- У меня нет времени. Я сказала, зайдите позже, часа в четыре.
Репортер из ТАССа продвинулся вперед.
- Товарищ Авилова, что это за женские капризы? Мы сюда не за развлечением приехали, мы работаем.
- Я попросила бы вас выбирать выражения!..
Сзади пробормотали:
- Ах, эти бабы!
- Вот тумба!
Спор перекинулся на пустяки, на вздор: "Вы меня не запугаете, перестаньте, пожалуйста", "От этих газетчиков просто покоя нет!", "А вам пора бы на покой, знаете ли"... Ее некрасивое лицо раскраснелось, она спорила с бабьим мелочным азартом, упираясь кулаками в бока. Безайс разглядывал ее в нерешительном раздумье - собственно, убивать бы надо таких гадов!
Седой, плотный, голубоглазый англичанин вышел в коридор. Голоса спорящих понизились. Репортер из ТАССа быстро подошел к нему, обменялся рукопожатием и заговорил по-английски - делегат заулыбался, закивал головой. Они дошли до номера, англичанин скрылся за дверью, репортер повернул обратно.
Женщина в красном платке негодующе смотрела на него.
- Товарищи, это приемы желтой прессы!
Наступила пауза. И вдруг Безайс обиделся. Что она сказала? "Приемы желтой прессы"? Да как она смела! Потом обида перешла в злое, стремительное бешенство. Эта тупица в приступе глупой суетливости мешает им выполнять великий, прекрасный долг газетчика - ловить новости. Она...
Ноги сами вынесли его вперед. Он поднял руку в оранжевой перчатке жестом пророка, проклинающего язычников. И в тишине коридора услышал собственный свой голос - неестественный, пронзительный вопль: