9 сентября 1875
Послал маркизе д’Эль в Лондон английский билет в пять фунтов стерлингов для внесения в подписку, собираемую на сооружение памятника Байрону.
Императрице Евгении, которая прислала мне перья после свидания и знакомства моего с ней в Фридрихсха-фене у королевы Ольги, отправил письмо с «Легендой». Более трех месяцев пролежали у меня на столе письмо и стихи. Вот что значит родиться мямлей.
КАРАМЗИН – ШИШКОВ
Карамзин в языке о литературе нашей был новатор (это слово почти русское и всем понятно: от слова ново), в историческом и государственном отношении был он консерватор, но из тех, которые глядят вперед, а не из тех, у которых глаза на затылке. Он не думал, что дело России уже законченное: в будущем ее ожидал он новых, духовных сил на пути преуспевания и просветительных и гражданских усовершенствований. Но он опасался, но он не хотел, чтобы это будущее было насильственно и преждевременно перетянуто на берег настоящего.
Как историк, он верил в Провидение и в деятельное содействие времени. Совершенно ли были правильны его убеждения и заключения – это другой вопрос. Но одна бессовестность или одно тупое понимание могут видеть в нем крепостника, отсталого и проч.
Шишков был не столько консерватор, сколько старовер. Он мыслил и писал двуперстно… (Запись обрывается.)
Due d’Osuna et de I’lnfantado Comte Due de Benavente et d’Arcos. Сколько надобно иметь ума, чтобы выдержать все эти имена и титулы…
Статья Боборыкина о похоронах Авдеева. Сетование, что мало было людей.
«Сочинитель умирает и отправляется на кладбище беднее и непригляднее любого департаментского столоначальника». Да чем же хороший, честный столоначальник хуже посредственного писателя? На похоронах Пушкина и в предсмертные дни его был весь город.
ЕЛИСАВЕТЕ ДМИТРИЕВНЕ МИЛЮТИНОЙ
Гамбург, 20 февраля 1876
Помилуйте, вы осыпаете меня милостями, цветами, крупными алмазами Андрея Первозванного, чуть ли не Победоносного Георгия, а еще извиняетесь передо мной.
Да чего же мне еще хотелось после вашего письма? Я обрадовался ему, как каждому свидетельству, что вы меня помните! И это уже очень много. А содержанием своим оно превзошло все мои надежды, все мои желания. Я дорожу вашим мнением, вашим сочувствием. Ваше одобрительное и ободрительное слово попало мне прямо в сердце и приятно расщекотало мое авторское самолюбие, летами уже несколько притупленное, но всё еще не окончательно заморенное. Пламени уже нет, а всё еще жив, жив курилка!
Вы из малого числа тех лиц, которые составляют публику мою. Пишу я для своего удовольствия и сердечно рад, когда мое удовольствие встретится с удовольствием моих избранных. О почтеннейшей публике, право, никогда не помышляю. Она сама по себе, я сам по себе.
Что касается до почтенных собратьев моих по письменной части, то так же искренно скажу, что за мнения их обо мне ни гроша не дам. Они ли виноваты, я ли виноват, решить не мне, но я с ними ничего общего не имею, да и не могу иметь. Вот вам, кстати или некстати, моя литературная исповедь. Поверяю ее вам, моей милостивой и милейшей исповеднице.
Мне невыразимо приятно видеть, что вы читали мое письмо с тем же чувством и в том же диапазоне, с каким я писал его. Мы с вами встретились чувствами…
А вот где мы с вами расходимся. По благосклонному впечатлению, которое производят на вас писанные мною портреты, вы хотите, чтобы я написал и свой портрет во весь рост. То-то и беда, что у меня нет своего роста. Я создан как-то поштучно, и вся жизнь моя шла отрывочно. Мне не отыскать себя в этих обрубках. В жизни моей нет или слишком мало действия. Я не действующее лицо; разве чувствующее. Я никогда и ни в чем не был двигатель; был только рефлектор и много что указатель. С этим недалеко уйдешь в составлении мемуаров. Узнавайте меня в живописи моей, когда пишу чужие портреты с натуры. В чужой натуре отыщется и проглянет и моя натура, хотя в профиль. Чем богат, тем и рад. Фасы моей от меня не требуйте. Бог фасы мне не дал, а дал мне только несколько профилей. Один из них всегда к вам обращен.
А вот недуманно-негаданно вылилась пред вами, сама собою, и новая исповедь моя. Видно, на роду у вас написано быть моей духовной матушкой. Когда я умру, извольте сами, из всего сказанного мною, написать силуэтку мою.
А читаете ли вы «Русский Архив», а в нем выдержки из «Старой записной книжки»? Тут найдете вы кое-где разбросанные черты мои.