— Никогда не говорил, что вы глупы.
— А вам и незачем было.
— Никогда этого и не думал. Мне никогда и в голову не приходило исчислять, сколько в вас образованности. По-моему, на этот раз вы чересчур чувствительны.
— Какого черта вы знаете про то, что я чувствую?
— Когда доходит до сверхчувствительности, так я что-то вроде спеца. Короче, ничего из этого мной не предлагалось и, если вы не желаете видеть меня у себя дома, я не приду.
— Э-э, нет. Знаете, что? Так тому и быть. Сказать правду… — Рубен понял по ее заминке, по тому, как напряглось ее лицо, что, если она завершит эту фразу, то поделится с ним чем-то нелегким. Чем-то, что трудно другому поведать, а в особенности ему. — Сказать правду, не так-то мне удается поговорить с ним про это. Смогла бы помощью воспользоваться. В шесть часов?
Я пошел к ней домой. Чего-чего, а такого я не ожидал. К ней домой. Вообще-то, всего этого, но в данном случае — к ней домой. И это понудило меня пересмотреть собственные ожидания и признать, что, по-видимому, в чем-то, немного, я и впрямь был повинен в том, что взирал на нее свысока. Хотя, Богу ведомо, я этого никак не желал.
Дом был скромен, но безупречно чист изнутри и снаружи, обустроен и обихожен. Ни единый росток не пробивался сквозь гальку подъездной дорожки. Ни единого подтека на окантованных белым оконных рамах. Не считая покореженного грузовика, торчавшего перед входом, все остальное в ее домашней ипостаси вызывало в памяти выражение, которое моя мать использовала применительно к себе: домом гордая.
Никак не ожидал, что она напомнит мне о матери.
Вообще я прилично нервничал. Ее гордость своим домом напоминала мне о гордыне, парившей за вспышками ее гнева. От этого возникало ощущение, будто меня одолели, ошеломили, словно бы я все силы растерял, ступив на газон у ее порога.
Она встретила меня в дверях, мучительно красивая. Надела такое пышное ситцевое цветастое платье, словно вполне серьезно воспринимала гостей к ужину. Я вошел в гостиную, держа в руке цветы, которые все никак не решался вручить ей. Озноб сковал. Все части тела сковал. Жутко много времени прошло, прежде чем кто-то из нас осмелился о чем-нибудь заговорить.
А потом, слава Богу, появился Тревор.
Как только Арлин убрала со стола тарелки, Тревор сбегал в свою комнату и принес калькулятор. Он отказывался объяснять задуманное им в течение всего ужина, потому что, по его словам, очень трудно что-то объяснить без калькулятора.
— Все это началось с того, чему меня папка научил.
При этих словах Арлин навострила уши и пододвинула кресло, словно собиралась смотреть на калькулятор через плечо сына.
— Помнишь ту загадку, которую он показывал? Помнишь ее, мам?
— Ну, я не знаю, милый. Он знал кучу загадок.
Тепло исходило от приятно наполненного желудка Рубена. Он смотрел через стол на них обоих и ощущал поразительную расслабленность. Поднесенные им цветы стояли в вазе на столе. Не розы: это было бы слишком личным, было бы чересчур. Букет, составленный из высушенных цветов и таких солнечных, вроде ромашек и прочих, которые он вручил с извинением за то, что первое впечатление, произведенное им, было безрадостным. То, чему предназначалась роль дружеского жеста, смутило ее и у обоих вызвало ощущение неловкости. Вручив цветы, он совершил ошибку, ту, которую, если бы смог, забрал бы обратно, а каждый взгляд на цветы в фарфоровой вазе напоминал ему: нет, не смог бы.
— Помнишь ту, про работу на тридцать дней?
— Нет, Тревор, кажется, не помню.
Голоса их доносились до Рубена как бы издали, он чувствовал, что как-то едва уловимо становится отстраненным от происходящего.
— Помнишь, он спрашивал: если работать на кого-то тридцать дней и иметь выбор — получать по сто долларов в день или получить один доллар в первый день, а потом каждый следующий день плата будет удваиваться — что лучше выбрать? Я выбрал по сто долларов в день. А он сказал, что я бы проиграл. Вот я и поработал на калькуляторе. Сто долларов в день за тридцать дней принесли бы три тысячи. Зато, если удваивать доллары ежедневно, то получишь в последний день больше пятисот миллионов. О разнице между этими суммами нечего и говорить. Вот так я и придумал свою идею для задания мистера Сент-Клера. Понимаете, я делаю что-то по-настоящему доброе для трех человек. А потом, когда они спрашивают, чем могут расплатиться, я говорю, что им придется заплатить другим. Еще трем людям. Каждому. Вот и получат помощь девять человек. Потом и им придется сделать добро — двадцать семь раз. — Мальчик обратился к калькулятору, отстукал несколько чисел. — Потом это вроде как расширяется, понимаете. До восьмидесяти одного. Потом двести сорок три. Потом семьсот двадцать девять. Потом две тысячи сто восемьдесят семь. Видите, как много становится?