В голове проносились тревожные мысли. Вот лежит он, беспомощный, на земле, не может двинуться, а вокруг — ни души; что станется с его женой и детьми? — думал он. Если ему придется лечь в больницу, пролежать в гипсе несколько недель, а то и месяцев, кто позаботится об Ассунте, о детях?
— Это может стоить жизни и мне, и всей моей семье, — простонал он. — За что мне такое наказание?!
Отчаяние придало ему сил. Он попытался привстать и переменить положение, все еще надеясь, что, может быть, нога и не сломана. Но боль в бедре стала режущей, и при каждой новой попытке он стонал все громче и громче.
В конце концов, опершись на кисть и здоровое бедро, он кое-как сел. Потом, приподнявшись на руках, стиснув зубы, подался всем телом вперед, превозмогая боль.
Прошло более получаса, прежде чем он дотащился по лужам до стены и прислонился к ней. Тут силы оставили его.
Он принялся кричать, звать на помощь. Но уже в десяти шагах голоса его не было слышно. Голос его не проникал даже за спущенные жалюзи окон, под которыми он сидел.
II
Сказка о милосердии Божьем
Сидя у огня, Ассунта с детьми ждала возвращения мужа и старших сыновей. После обеда она, три дочери и четырехлетний Рино, который еще не избавился от дурной привычки сосать большой палец правой руки, собрались вокруг печурки, стоявшей между столом и балконной дверью. По краю печурки шла приступочка, которую Амитрано смастерил из полоски железа; с вечера на нее ставилась обувь для просушки.
В этой большой комнате с высоким потолком протекала вся жизнь семьи. По одну сторону балконной двери стояла кровать мастро Паоло, отца Ассунты, по другую — турецкий диван, который служил постелью Рино; у противоположной стены — две узкие кровати: на одной валетом спали девочки, на другой — мальчики. Середину комнаты занимал раздвижной круглый стол, за который садились лишь по праздникам.
Сумерки постепенно сгущались, но Ассунта не бросала работу. Тонкими короткими спицами она надвязывала пятку к бумажному носку мужа. Она отложила вязание, только когда на церкви святого Фомы зазвонил колокол, призывая к вечерней службе. Старшая дочь, тринадцатилетняя Кармелла, которой наскучило сидеть молча, сказала, что пора читать молитву. Но мать и сама помнила об этом. Обычно она оттягивала молитву до того времени, когда детям становилось невмоготу сидеть спокойно — и они просили разрешения встать, зажечь свет и немножко побегать. Чтение вечерней молитвы входило в их обиход каждую осень, когда у Амитрано начинался мертвый сезон.
Наконец вернулись Марко и Паоло. Услышав стук в дверь, Ассунта испугалась. Обычно мальчики возвращались вместе с отцом и не стучались. По щелканью ключа она догадывалась, что это муж с сыновьями, поднималась и шла им навстречу.
— Одни?! — спросила она и даже выглянула на лестницу в надежде, что муж почему-либо отстал, хотя знала, что это не может быть.
— Папа вернется позже. Он зайдет к дону Фарине, — сказал Паоло и пошел вслед за братом на кухню.
— В такую погоду?! И без зонтика!
Она тоже пошла за мальчиками на кухню, взяла полотенце и стала вытирать мокрые лица сыновей.
— Одному богу известно, как он вернется, бедняга! — прошептала она.
— Он сказал, чтобы ты не беспокоилась, — отозвался Паоло. — Он будет идти под балконами. Он пошел сегодня, потому что Аттилио сказал ему, что дон Фарина будет дома и он наверняка его застанет.
Паоло вошел в комнату и уселся возле печурки, рядом с Марко.
Мать погасила свет и подсела к детям.
— Только бы тот не заставил его напрасно тащиться под дождем! Он способен на это! Пресвятая дева, смилуйся над нами, у нас нет ни гроша. Можно ли столько месяцев не отдавать долг отцу семейства!
— Бессовестный! — воскликнула вторая дочка, Кристина, девятилетняя девочка со светлыми глазами и длинными белокурыми косами.
В комнате было темно, но в слабом свете, проникавшем сквозь щели жалюзи, все же можно было различить лица. Снова поднялся ветер, и фонарь, горевший посреди улицы, все время раскачивался. Когда его свет падал на балконную дверь, по комнате пробегали яркие блики.
Сидя против матери, Марко не спускал с нее глаз. Через короткие и равные промежутки он видел в луче света прядь волос, нос и подбородок. Все остальное тонуло во мраке. Он слышал позвякивание спиц, и временами, когда мать подносила вязанье к свету, тонким лучиком пробивавшемуся сквозь жалюзи, он видел ее руки.
Ему все время хотелось сказать что-то матери, успокоить ее, но он чувствовал, что это ничему не поможет.