— А это что за … дива? Из комсомольского репертуара?
Треть двенадцатой полосы была лихо разрисована Слободинским: симпатичная молоденькая ведьмочка с горящими глазами в кругу зодиака, а под знаками его астрологическая цыганщина, какой-то Э. Сибильской подписанная…
— С Владимиром Георгиевичем, с ребятами все согласовано — все «за»…Любителей до черта развелось, надо и с ними контакт искать. Пусть читают, гадают себе — а мы им кое-какие меж тем разгадки подкинем…
— Гадают?!. — Сдерживая себя, пытаясь понять, он смотрел снизу в узко посаженные избегающие глаза Левина. Куда как трезвые люди, они шли на обман с простотою, какая хуже любого воровства — или почти любого… Нет, никак не зря сказано про эту простоту специфическую. — А думать кто будет?
— Ну, не они, это уж в любом случае, — нервно уже усмехнулся Левин, но глядел сообщнически, — не заставишь. Это ж кара для них — думать. Пусть гадают лучше, нам верят. Да у всех она сейчас, эта рубрика, в «партянке» даже, сам знаешь…
— Падающего — подтолкни, так? Год барана, дракона… десятилетье обезьян у нас, если уж точней! Все морочат, и мы туда же? Ладно. Себе возьми это, на память. Там что у нас, советы домашнего юриста были, по письмам? Или — «над собой смеемся», юмор?
Но Левин неожиданно уперся, лицо его худое скопческое, и без того малоподвижное, маской стало, стянулось:
— Но единогласно же, вся редакция… мы обдумали, настаиваем. Терять такой контингент — зачем? Владимир Георгич сказал…
— Уже принял к сведенью, что он сказал. А еще чем людей дурить будем, решили? К каким шарлатанам в пособники?
— Но почему так ставить вопрос…
— А как его ставить прикажешь, на голову? Да и потом: решенья принимать вы будете, а людям добрым, разумным в глаза глядеть — мне? — Наверное, лицо его злым стало, потому как Левин вовсе отвернулся к окну, молчал. — Ничего себе, разделенье труда… Будем считать, что инцидента не было. Никакой этой и прочей паранормальщины у нас не будет — ни в каком виде. Полосу восстановишь. А этой Сибильской передай: сибилла, она ж и сивилла, с двумя «эл» пишется… Прорицатели…
Хотел добавить — «добровольцы», но сдержался. Добровольцы-пособнички одичания — игрового этакого, тихого смещения по фазе, и не понять сразу, что их-то, шатию-братию журналистскую, толкает на это. Ладно бы, нужда крайняя, или нажива, или даже уверовали бы сглупа в ахинею эту, дурь домодельную — так нет же, не скажешь… С останкинским отродьем — там понятно, там вполне рациональные придурки вроде чумаков-кашпировских и глоб всяких сполна оплаченный заказ выполняют; а здесь? Потворство массам одурелым, бездумность? Игра бездумная от скуки судьбы, от тоски ее предвидимой нынешней? И все бы ничего, когда б не вываривалось в этом что-то темное и мерзкое, опасное — ко всему нынешнему вареву вдобавок.
Несамостоянье это. На ногах плохо стоят, куда подуло, туда и клонятся. А в подкладке — едва ль не равнодушие, все до фени. И Карманов не устоял, Николай, жидковат в ногах оказался.
В буфетик нижний учрежденческий на обед спускаясь с ним, спросил: а ты какого хрена?!. «Да насели: надо! Ну, надо так надо, голоснули даже…» — «Кому надо — Левину? Мизгирю?» — «Похоже… Да понимаю, Вань, лабуда все это. Против души — какая в нас осталась. — И в шевелюру лапу запустил, вздохнул: — Наличные остатки, неликвид… Думал, и ты в курсе». — «Думал он… Может, и у меня по этой извилине заскок в голове — ну, и что?!. Да хоть бы и один остался: на своем стой, своего держись!..» — «Тут заскочишь…»
И этот жертву из себя строит, баранью… Заигрываются, будто детки, переигрывают как неважнецкие актеры, остановиться не могут. Играть легче, чем всерьез жить, а плохие актеры упрямы, лгут и опошляют все до конца — сами не зная, где мера этому, конец.
Мизгирь молчал, будто ничего не случилось, и его сомненье было взяло: уж не Левина ли эта затея, нос по коньюнктуре умеет держать, да и отстаивать взялся как свое; а Владимиру-то Георгиевичу с его известным гуманизмом подбрехнуть ничего не стоит, казуса ради… В любом случае, не без пользы это — показать, что не для прокорма только газета, а для дела. А заодно — кто в ней решает, отвечая за все.
Но нет, осторожен весьма Левин, умен и со своим вряд ли бы вылез, ему одному она, собственно, и ни к чему, инициатива рисковая эта… значит, все-таки Мизгирь? С его подачи, нажима и подстраховки одновременно? Но не для того ж куратор сообщил обо всем хозяину, чтобы в неуспехе попытки своей признаться, — вот уж этого-то одного он бы никогда делать не стал, не из тех. И неизвестно, как подал это. Одно понятно: за содействием пошел — и не получил его, скорее наоборот…