Стив с ужасом понимает, что говорит не он. Говорит тот малыш Стив, которого помнит Баки, который сейчас рядом с ним, а он — он всего лишь оператор, забравшийся в чужую память и греющийся от не предназначенного ему тепла.
Он оператор. Он тот, кто меняет память, вмешиваясь в поступки подконтрольного человека из воспоминания, и от внезапно открывшихся перспектив Стиву, тому, что от него сейчас осталось, становится дурно. Весь ужас изобретения Золы он понимает только тогда, когда чувствует — через малыша Стива, смущённо сжавшего свою руку в слабый кулак, — как до сих пор печёт пальцы, и как он украдкой трогает указательный и средний большим пальцем, словно размазывая жгучее ощущение по коже. Словно надеясь, что оно останется подольше. Он сам не понял, что произошло.
Стив-оператор стонет и ложится ничком — так он ощущает это, хотя на самом деле ничего не происходит. Они с Баки всё так же идут куда-то, и Стив вдруг отлично вспоминает этот день. Им двадцать, в Бруклине стоит засушливое лето, его всё чаще посещают приступы астмы, а сейчас им под ноги ложится тротуар обратной дороги от огромного универмага «Эбрахем энд Штраус», куда Баки ходит каждую неделю проведывать новые туфли для танцев. Лаковые и со звонкими каблуками-набойками, они приковывают взгляд ещё вдали от витрины, и Стив, каждый раз видя их на аккуратных ступнях Баки, тихо прищёлкивает языком. Задранные повыше штанины оголяют изящные щиколотки, и у Стива чешутся пальцы — так сильно он хочет зарисовать это, навсегда оставить в своей памяти. У Баки пока не хватает денег на них, но он работает и откладывает, медленно и неторопливо. Баки очень целеустремлённый и уверенный в своих желаниях, он не изменяет им. И Стив знает — рано или поздно эти лаковые туфли будут бликовать на ногах Баки, пока он кружит в танце очередную хорошенькую партнёршу. Впрочем, так и случилось месяцем позже.
Стив усмехается, вспоминая эти милые, ничего ему прежнему не говорящие моменты. Можно ли быть глупее и трусливее, чем он был в свои двадцать? Можно ли любить сильнее, чем он любил?
Стив хмурится. Прошедшее время не для этих слов. Он может сказать с уверенностью — ничего не изменилось.
Он наблюдает за разговором глазами малыша-Стива и оторваться не может от Баки, который беззастенчиво и мягко, по-дружески флиртует с ним. Это так ненавязчиво и завуалированно, что у малыша-Стива нет ни единого шанса понять и оценить.
Стив только улыбается и наблюдает; и понимает вдруг с кристальной ясностью, что это и есть программа-максимум, которую он позволит себе как оператору. Он не посмеет вмешиваться больше, не имеет никакого права отбирать у них двоих их ошибки и победы, их маленькие шаги друг к другу и мгновения опьяняющей нежности. Он не посмеет отобрать ни одну обиду, ни одну общую на двоих драку, ни одно горькое, громкое слово, что иногда говорились друг другу в запале. Он не имеет права вмешиваться. Всё между ними было правильно. Нечего менять.
И если сейчас он позволяет себе окунаться в волны удовольствия от того, что теперь он видит намного больше, малышу Стиву это ни к чему. Он ещё не готов к пониманию.
Стив вспоминает тот самый вечер и думает с горечью сожаления, что не успел к тому времени. Он не уверен, что смог бы сдержаться теперь, потому что к тому моменту, к его двадцатипятилетию он и так был уже достаточно готов ко многому. Он фантазировал и размышлял, думая над разными вещами и словами, поворачивая их в мыслях так и эдак. Он всё никак не мог сделать первый шаг, потому что смел сомневаться насчёт сигналов Баки; но когда тот рассказал ему… Стив помнит — всё равно не решился. Ему прошлому просто не хватило уверенности в себе и смелости, которая всегда горела в серо-голубых глазах напротив. Баки был уверен в том, что неотразим. Стиву этого не хватало.
И он думает, что это был бы единственный раз, когда он вмешался бы и чуть — совсем немного — подтолкнул себя. Он даже не посчитал бы это изменением.
Но им двадцать, и та ночь осталась далеко позади в памяти Баки, а нескладный двадцатилетний Стив и его сомнения вызывают только улыбку и заставляют мягкий, тёплый клубок сожалений ворочаться внутри.
Стив понимает, что отвлекся, только когда время вдруг ускоряется, всё движется быстрее и почему-то в обратную сторону, даже несётся, свистя, мимо. Он прыгает вслед воспоминаниям Баки, словно смотрит перематываемую назад видеокассету, как если бы был внутри фильма, наблюдая только моменты, в которых присутствует. Некоторые из них очень короткие, некоторые — намного длиннее. Он смотрит их, как старое, доброе кино. Смотрит всё время, пока не понимает — если бы у него сейчас было лицо, оно бы не просыхало от влаги.
Им семнадцать, пятнадцать, четырнадцать, и чем ближе Баки подбирается в своих воспоминаниях к их встрече, тем неуютнее, волнительнее Стиву. Он чувствует беспокойство и тревожится, потому что знать не знает, что приготовила программа, чтобы стереть их встречу. Не знает, сможет ли исправить это, чтобы между ними всё осталось правильно.
Неожиданно всё замирает на моменте, который Стив вспоминает не сразу, но когда вспоминает — не может сдержаться и честно, искренне, всем собой улыбается.
Они с Баки лежат на тёплом шерстяном одеяле на крыше его, Стива, дома. Туда есть лаз неподалёку с квартирой — для трубочиста. Они с Баки часто тайком от матерей лазали туда по вечерам, когда на небе ярче загорались созвездия. Стив стелил одеяло на жесть крыши, прогретую за день солнцем, Баки доставал печенье. Они ложились рядом, почти касаясь локтями, и смотрели вверх, то и дело показывая в небо пальцами.
Им по десять, и Стив не может смотреть на Баки глазами себя-ребёнка спокойно. Это странно, так странно — понимать, что тот маленький человек, что лежит рядом с ним на одеяле, и ты, прошедший и испытавший столько всего, одно и то же. Одно целое. Как такое вообще возможно?
— Кассиопея, — говорит Стив, показывая в небо. Баки смещается ближе и касается головой виска, чтобы точнее проследить взгляд.
— Врёшь. Откуда ты знаешь, что это точно она? А не вон та, чуть правее, или вон та, — он тоже тычет вверх пальцем, и Стив внутри улыбается.
Стив рядом с Баки вздыхает.
— Ну потому что она в созвездии. Вот, смотри…
Он начинает водить пальцем, рассказывая название всех звёзд рядом и пытаясь объяснить, как выглядит созвездие. Баки лежит так близко, что можно почувствовать детский запах его жёстких непослушных волос. В какой-то момент Баки сдаётся, и, не пытаясь больше вглядываться, выдыхает между зубов:
— Умник.
Стив хихикает и возвращает:
— Тупица.
— От тупицы слышу.
Их перебранка длится до того момента, как Баки вдруг не говорит:
— А ведь я, как вы только переехали, жуть как тебя невзлюбил. Даже и не думал с тобой дружить.
Стив медленно, глубоко вдыхает носом себя-мальчишки и чувствует запах летней ночи, крепко смешанный с ощутимым запахом остывающей жестяной крыши.
— Почему? — тихо, чуть обиженно спрашивает Стив.
— Ну-у, — тянет Баки, а потом приподнимается на локте и смотрит на Стива. — Ты был таким хилым и бледным, терпеть таких не могу. Тут же подумал — ну всё, пиши пропало. Начнётся теперь — помоги мне то, помоги мне сё, а мать будет наседать — ну он же такой болезненный мальчик, Джимми, как тебе не стыдно? Думал, прицепишься ко мне и будешь таскаться, или наоборот, из дома не выйдешь из-за своих болячек.
— Это ты ко мне прицепился, — едва слышно отвечает Стив. — Никто тебя не просил.
— Ну как же, — хмыкает Баки, — смотреть, как доходяге-соседу нос расквашивают и по земле возят? Я, конечно, не неженка, но и не дерьмо, Стив Роджерс. Попробуй тут не прицепись.
Стив смотрит изнутри в едва видные, блестящие в темноте глаза Баки и хочет сказать — я знаю, Бак. Знаю это, как никто другой.
Стив-мальчишка фыркает и отворачивается, снова глядит в небо, словно есть там хоть что-то интереснее и важнее.