- Ну, здравствуй, Али! - улыбнулась она, и щелчком отправила сигарету мне под ноги.
Взрыва я не услышал. Лишь почувствовал, как полыхнуло жаром снизу, и отключился. Ее тонкий, профессиональный юмор я оценил позже, и шутка мне понравилась: спец высокого полета подорвался на самодельной, наспех свинченной не то торопыгой, не то салагой, мине.
Смерти так понравилась шутка, что она решила дать мне время насладиться ей сполна. И я выжил. После взрыва я почти ничего не помню. Изредка сознание возвращалось, и обрывки реальности просачивались через болевой барьер запредельности. Очнувшись в первый раз, я услышал крик Сергея:
- Я тебе кадык вырву, если ты сейчас не взлетишь! - страшным голосом орал мой помощник на пилота.
- Как я полечу? Видимость нулевая, погода - через коромысло ее - нелетная. У меня же не «Боинг», а вертолет!
- А мне наплевать! Взлетай хоть боком, хоть в раскорячку, хоть в задницу штопором - только взлетай!
Сухо щелкнул взведенный курок пистолета, чертыхнулся, проклиная все на свете пилот, захлопали, набирая обороты, лопасти вертолета.
Потом снова провал. А потом... цветы. Дурацкая картинка: розовые цветы на блеклом, льняном фоне, в нелепой деревянной рамке. Стены пастельных тонов, бежевые шторы - все в успокаивающих тонах, как и полагается в приличной, дорогой больнице.
Лишь землистое от усталости лицо Сергея, уснувшего на стуле возле моей кровати, нарушало умиротворяющую цветовую гамму.
Зря они пытались меня успокоить. Я не и волновался совсем. Хладнокровие лишь на миг изменило мне, когда я ощупал одеяло внизу, и не обнаружил ног. А потом я сразу успокоился, увидев, что до окна всего пару шагов. Как они легко они даются, эти шаги,
когда у тебя есть ноги. И какими невыносимо длинными они кажутся, если пройти их на руках. Я тихо сполз на пол, стараясь не разбудить Сергея, и едва оказавшись на полу, понял, что перекинуться через подоконник - это единственно верное решение. Как унизительно это было - смотреть на все снизу вверх! Кто-нибудь обращает внимание на цвет пола в больнице?
- Какая разница? - спросите вы.
- Никакой для человека, который привык замечать лишь цвет стен и потолка, потому что по привычке смотрит вперед и вверх - отвечу я. - И очень важно для того, кто вынужден поднять голову, чтобы посмотреть на собеседника, стоя на руках на этом чертовом полу.
Я ужом прополз мимо Сергея. Верный, как пес, помощник, так и не съездил домой переодеться. Его армейские ботинки были покрыты пылью. Хорошая, удобная обувь - я сам такие любил. Разлюбить уже не успею. На это нужно время, а до окна всего два шага.
Я подтянулся и лег животом на подоконник. Нужно было только открыть окно. Я вытянул руку вверх, пытаясь дотянуться до замка, и вдруг услышал скрежет длинной, ржавой цепи, которая тянулась от якоря. От тяжелого якоря, которым зацепила меня Маша.
Самые красивые женщины мира прикладывали титанические усилия, использовали всю свою дьявольскую красоту и изворотливость, чтобы лишь слегка царапнуть по моему старому сердцу, покрытому шрамами, словно древний камень мхом.
Я лишь смеялся и ловко исчезал. Не потому что подлец. А потому что таким, как я, нельзя ни к кому привязываться.
И вдруг эта филологическая дева, не умевшая даже толком хитрить и кокетничать с мужчинами, и вечно спотыкавшаяся на каблуках, не просто зацепила, а пригвоздила меня, как бабочку, булавкой.
Я сам себе не верил. Я злился на дурацкую дрожь в голосе, когда разговаривал с ней по телефону. Сергей, родившийся без чувства юмора и доброй половины человеческих эмоций, лишь удивленно приподнимал бровь и деликатно отворачивался, когда мое лицо предательски покрывалось красными пятнами.
Трухлявый старый пень вдруг пустил молодой побег. Черт бы побрал эту Весну Священную!
- Али! - раздался сзади тихий голос Сергея, - нет, Али, нет!
Впервые за долгие годы службы мой помощник нарушил субординацию, назвав меня по имени вместо привычного и безликого: «шеф». Он бережно поднял меня на руки и отнес на кровать.
Но к тому времени я и сам раздумал прыгать. Лежа на животе там, на больничном подоконнике, я все просчитал. Если бы Маша узнала о моей смерти, она стала бы соломенной вдовой и похоронила бы себя заживо: слезы, стихи да вдовьи платки – в ней так много этой чертовой жертвенности