В далеких 70-х московский, да и питерский бомонды ранжировались в том числе по доступности к ним публики из зала. Слушатели-зрители в курсантской форме тем более редко встречали внимание грандов. Исключения – двое: Вознесенский и Товстоногов. А дальше? В конце 80-х в военторговские лавки в Афганистане стали завозить книжки «дефицитных» тогда авторов: Ахматовой, Пастернака, Вознесенского и – неисповедимы пути Господни – английского поэта Джона Китса. Остальной Союз собирал макулатуру на «путешествия» Дюма и «пиратов» Стивенсона. А шурави перед рейдом на караван читал купленного за чеки Вознесенского. Иногда уже замусоленную распадавшуюся книжку. С нестертыми карандашными пометками о посадке последнего «тюльпана»… Не потеряли ли мы ту культуру, которая казалась ущербной, но исправимой через свободу? Ведь в Чечне спустя пять-семь лет читали уже «СПИД-инфо»…
Мы ищем стволовые клетки правды, чтобы закончить гражданскую войну в собственных душах. Значит, обрести волю – в двух смыслах этого парадоксальнейшего из слов русской словесности. Без «Страдивари страдания» тут не обойтись. Одним из символов наших «войн и мiров» стали шестидесятники, совместившие в себе лучшее из унесшегося с нашими родителями и худшее из того, что мы у них заимствовали. Евтушенко писал: «Когда изменяемся мы, изменяется мир». Вознесенский меньше рассчитывал на изменение мира, но помогал утешиться его непостижимой мудростью. Не только в кухни, но и прочее малогабаритное пространство дома приносил дух, выветривавший быт.
Поэтому он стал одним из духовных скреперов еще совсем «теплых» поколений. Он еще почти жив. Он уже судит. Его слово может стать логином в поиске гармонии Гражданина с Государем. Адмиралтейства и Биржи. Если «в человеческом назначении – девяносто процентов добра». Авось!
Успел сыграть и сказать.
Памяти Владимира Маслаченко
Подробнее о нем расскажут ветераны футбола и спортивные журналисты. Болельщик, тем более не «истый», тут мало что добавит. И все ж… Бывают случайные встречи, оставляющие ощущение урока. Такой была и эта – полуторамесячной давности. Хмурым утром 16 октября. Кавычки по тексту, конечно же, условны.
А тогда было так: поздний подъем после затянувшегося за полночь разговора с московским приятелем. Яичница за час с чем-то до отправления первого «Сапсана» в Питер: «Смотри, на «Белорусской» перехода нет»… На подходе к кварталу, отделяющему «деревню художников» от метро «Сокол», что-то подсказало, что впереди прохода нет. А на пустынном тротуаре – лишь две фигуры: статный мужчина в зимнем спортивном костюме и с собачкой на поводке. И его не запомнившийся собеседник. «Извините, как побыстрее пройти к метро?» Мужчина с собачкой не сразу обернулся на вопрос…
«Вы – Маслаченко?» В ответ что-то вроде: «Ну, вот, сейчас вы позовете меня к магазину… и…» – «Простите, Владимир – не знаю вашего отчества. Зачем вы так? Я лишь хочу выразить вам свое уважение, как человеку, достигшему вершин и в спорте, и в журналистике…» – «Вы – кто?» – «Да просто… из Питера… спешу на поезд… Вот, моя карточка». – «Пидопрыгора! Постойте, это не вы тогда… – Маслаченко вспомнил меня по частому появлению на телеэкране несколько лет назад. – А я – з Днипропэтровщины… – произнес он по-украински. – Если дойдете до Ленинградского… Ай, давайте я провожу… Иначе не объяснишь…» – «Владимир…?» – «Никитич» – «Владимир Никитич, помню ваш снимок в «Огоньке». Шестидесятых годов. Вы пропустили мяч и были не просто расстроены – «крушение надежд»… – «Это в таком-то году. «Спартак» проиграл чемпионство… Статья Льва Кассиля. Кстати, он сделал очерки только о двух вратарях – о Льве Ивановиче (Яшине) и мне… А еще в Кривом Роге…» – опять в нарочитой украинской фонетике… «Знаете, как я оказался в Москве?» И красочный как будто отрепетированный рассказ о своей молодости. Мы несколько раз останавливались – собачка «требовала». Я начинал поглядывать на часы…
«Владимир Никитич, знаю, к «Зениту» отношение в Москве непростое…» – «”Зенит”, конечно же, чемпион. Когда будет – поздравлю… – он достал из кармана и еще раз взглянул на мою визитку и неторопливо продолжил, – сейчас другой футбол. Не лучше и не хуже. Просто – другой… Как и люди. Тогда мы все друг друга знали. Дружили семьями… Безо всяких команд – «Спартак», «Локомотив», тбилисцы. Вот, – продолжил Владимир Никитич, – один наш спартаковец увлекся женой «чужого» вратаря… Мы все в курсе. А тренер – черт его знает… А тут – пенальти… Если бы он забил – в «Спартаке» его бы не было… Или еще: кто-то заболел у… фамилию не надо. А он – на сборах. Лобановский всюду был вхож, но тут что-то не получилось. Тогда Сабо – был такой футболист – позвонил в Будапешт. После этого сам Кадар просил Брежнева помочь нашему хлопцу… Знаете, что Брежнев сказал? «Теперь я знаю, что вы победите!» И победили ведь… Футбол учил порядочности, добру… Тогда болели за это. А цвета команд – это символ верности, а не раздора, как сейчас… Ладно бы шоу. Но стадион становится суррогатом вольницы, если хотите, школой ненависти. Это – для одних. И ареной для 90 минут славы по контракту для других. Хорошо, если славы… И для игроков, и для журналистов».