— Да вы прилягте, поспите, — сказала Капитолина, — кто же его знает, когда он приедет. Правда, если он что пообещает, то обязательно сделает. Но могли его и в Вяльнигу послать или еще что. Он у нас безотказный. Такой уж он Коля и есть — безответный. Вон там я вам постелю, на диване. Если хотите, приемник можете слушать...
Я лег и тотчас пошел, пошел по дороге. Грибы увиделись мне на хвойной подстилке — сморчки и строчки. Сморчки вкусно пахли белым грибом, то есть летом и ранней осенью, спелостью, кухней лесной. В полусне я услышал, что кто-то склонился ко мне. Открыв глаза, увидел Капитолину. Она укрыла меня одеялом и подоткнула края... Я зажмурился, будто и нет меня. Тихо ступая, Капитолина вышла из комнаты.
Я проснулся внезапно, как и заснул: в щели под дверью виднелся свет. Я вышел, Капитолина гладила на столе детское белье. Стенные часы, ходики с гирькой, показывали половину двенадцатого.
— Да вы спите, спите, — сказала Капитолина. — Запропастился наш Коля. Вот же, позвал человека, человек такую дорогу ломал... Спите, чего уж теперь.
Я послушался и снова лег. Заснул, теперь, быть может, надолго. Но тут меня разбудили. Коля стоял надо мной:
— Пойдемте. Половина второго. Тут рядом, за Кныжней, есть небольшой точок. Как раз успеем.
Я стал собирать пожитки, плохо соображая, что где.
— Да вы не торопитесь, — говорил Коля, — время есть. Раньше трех часов на току нечего делать. Они в три запоют. Тут рядом...
Капитолина молча глядела на наши сборы. Глаза ее выражали не то чтобы осуждение, скорее печаль. На детской кроватке в углу посапывал Володька.
— Завтра-то как поедешь? — тихо сказала Коле жена. — Ведь тебе же к шести подыматься.
Коля ничего не ответил. На темном его, закоптелом лине светлели глаза. Волосы свалялись. Видно было, что человек долгое время не снимал кепку.
— Я бы раньше приехал, — сказал Коля, — директор меня послал из Сигожно в Вяльнигу за тросами съездить. Да там пока завсклада искали...
— Ты к каждой дырке затычка, — сказала Капитолина. — Другие восемь часов за те же деньги работают, а ты все двенадцать.
— Сверхурочные оформят, потом отгуляю, — сказал Воля Савельев, кротко улыбаясь.
— Делам-то краю не будет. Отгуливать-то когда? Гуляка нашелся. — Капитолина укоряла своего мужика, но не было в ее укоризне надсадной неутолимой женской обиженности. Будто пеняла она не мужу, а мальчику, сыну.
Коля надел ватник и кепку, закинул за плечо одноствольную «ижевку». Мы вышли в кромешную тьму. Только звездочки чуть мерцали в немыслимой выси. Свет их не доходил до нас. Я еще не совсем проснулся. Меня пошатывало, я видел только Колину спину. Куда, сколько мы шли, не знаю. Коля остановился, я ткнулся в его спину.
— Вот здесь, — прошептал Коля. — Один-то точно поет. Может, еще есть. Вы идите вот так, в канаву упретесь, в осушитель. Там можно слушать.
Я пошел и уперся в канаву. Присел на корягу. Продрог. Забылся. Не верил, что может запеть глухарь вот тут, за околицей Кыжни.
Вскоре стали попискивать птахи, прохоркал вальдшнеп, протрубили журавли. И глухарь вдруг послышался или пригрезился мне — это щелканье клювом, шипенье, фырчанье — глухариная песня... Я запрыгал под песню, проваливаясь в снег и в воду; песня терялась, блуждала, перемещалась в сонме все более звучных лесных голосов. Я опять ее находил, сближался с нею...
Протяжный, долгий разнесся над лесом выстрел, и лес замолчал. Коля вышел ко мне, неся в руках глухаря. Глухарь волочился клювом и крыльями по земле. Кровь сочилась из клюва, кроваво рдела набухшая по-весеннему глухариная бровь.
— А я ждал, ждал, — сказал Коля, — когда ты к нему подойдешь. Нет, слышу, в другую сторону попер. Ну что ж, думаю, раз уж так вышло, надо взять глухаря. Ребята кыженские этот ток знают. Не убили бы, дак спугнули. — Коля Савельев вроде как извинился передо мной, но лицо его выражало теперь азарт, возбуждение, радость пережитой победной охоты. Ко мне он обращался на «ты».
Я оправдывался перед Колей:
— Там еще один пел, я совсем уже подошел к нему... Тут ты и выстрелил.
— Возможно, — сказал Коля, — я за осушителем не бывал.
Мы возвратились домой на заре, лужи все подморозило утренником. Завтракать Коля не стал, торопился, и умываться не стал. Глухарь лежал на столе, глаз его затянуло пленкой. Мы с Колей взглядывали на глухаря, потом друг на дружку.
— За делянкой в болоте должны токовать, — неуверенно, как-то раздумчиво сказал Коля. — Я в марте, по насту, на лыжах ходил, там все у них исчерчено. Время бы было, можно сходить... Сегодня мне опять, наверное, в Вяльнигу ехать... Вот на будущий год давайте. Я вам напишу...
Мы опять посмотрели на глухаря. Коля надел кепку и ватник, но замешкался. Что-то ему не давало уйти. Глухарь лежал на столе. Мы стояли над ним. Капитолина тоже стояла. Минута молчания воцарилась над телом большой, краснобровой, лилово-черной с подпалинами, убиенной невинно птицы. Наконец Коля сделал движение шеей, будто стараясь высвободиться из тесного ворота, шагнул к порогу: