Он еще поглядел на меня непристальным и размытым взглядом и гыкнул. Смешно ему показалось.
— Охотник... Всю дробь посеял... Чем стрелять-то бы стал? Гы!
...Мы сели с вожатым Венькой в ловкую лодку Кряквина, и Оять понесла нас мимо своих запоней и сосновых гонок. Вода чернела, бурлила, вспоротая деревянной помехой, оранжево просвечивало дно. По низким берегам чуть возвышались избы. Жидко-зеленые, зольно-серые, с песчаными косами берега прилегали к воде. Вода была тут главной стихией.
Нас вынесло в Свирь, вровень с небом из горизонта выплыл белый корабль.
Я греб, а Венька макал в воду кормовое весло. Оно было велико для Веньки и тяжело, но Венька старался. Он спросил у меня:
— Ты рабочим али начальником работаешь?
Я учился в институте тогда, но не сказал Веньке: нельзя мне было разрушить его уверенность в том, что человечество все двухмерно, что только и есть в нем рабочие и начальники. Из книг, газет и кинофильмов я знал, что рабочие — соль земли, молодцы и герои. Назваться рабочим мне было неловко. Я сказал Веньке, что работаю начальником.
...Когда протянули над нами первые утки, Венька сунулся с кормового сиденья на днище, будто не утки это, а эскадрилья вражеских самолетов. Он зашипел на меня:
— Эва-то, эва-то утица... Ложись!
Я перестал грести, притаился над веслами... Утки улетели, и Венька смотрел на них, пока они не пропали.
— Я тебе после дам ружье, постреляешь, — пообещался я Веньке, видя его волнение.
— Не-е-е, — ответил Венька, — отдача быват дак... Прикладом как двинет. Из лодки выпасть можно. Я плавать не знаю как. Пробовал раз, потом вода в ушах булькат.
По Кандошскому озерку нам было трудно пробиться на лодке: там кочки, болото да камыш — речная старица. Венька шестом пихался, а я стрелял. Сполохнутые с ближних кочек утки летели, истошно кряча...
Тогда начинался сентябрь, и последки тепла, не потраченного за лето, отпущены были разом. Теплом наполнился воздух от солнца до самой воды, и воду тоже пригрело. Я скинул кепку и куртку, расстегнул воротник. Стрелял, заряжал...
— Эва-то, эва-то! — придушенно вскрикивал Венька. — Эва-то утица крячет. А там ишшо сколь... Туда поедем, там хоть че-нибудь, мот, возьмем...
Мне все больше хотелось убить хотя бы какую утку, я торопился и мазал. Кряквы, словно поняв мою неспособность нанести им урон, подымались из камышей совсем уже близко. И одна — упала-таки! Венька свесился над водою, кряхтел, указывал носом, грудью, всем тщедушным своим существом:
— Эва куды она свалилась. Большушшая. Я видал...
Переступить лодочный борт Венька боялся, он взглядывал на меня и понуждал действовать, добросовестно исполнять работу. Я полез в камыши, все облазил, намок и озлился, но утку-подранка сыскать не сумел. Возвратившись, взял шест и молча стал выпихивать лодку на полую воду.
Свирь сразу же подхватила, и было счастьем отдаться ее заботливой силе. Вода бежала около самых бортов упруго, черно. Я скинул одежду и повалился из лодки в реку. Река омыла меня настоем сена, брусники и вереска и напугала немножко болотной знобью. Так сделалось мне свежо и молодо, я уплывал от брошенной лодки и Веньки, потом саженками догонял. Венька за весла не брался, его кепка виднелась чуть выше бортов. Он молча смотрел на меня. Я смеялся и зыбал лодку. Он вцеплялся руками в корму, не зная, бояться ему или вместе со мной веселиться. Я забрался в лодку…
Венька смотрел, и рот его с выпяченными губами был как утиный клюв, Было дико, необычайно ему видеть голого мужика на реке в рабочее время. Смешно. Он гыкнул:
— Купальшшик...
Слово далеко прошуршало по воде.
Я сел за весла, погнал лодку по вечереющей реке и чувствовал свои руки, живот, и спину, и сердце — они наслаждались работой. Мне казалось, что я никогда не устану, чем пуще налягу на весла, тем сильней, здоровой буду.
Венька ничком свернулся на донышке лодки, прижал коленки к груди. Он спал — уморился, бедняга.
Я положил весла и услыхал воркотанье воды под лодкой. Тепло и пряно дышал мне в лицо уставленный стогами берег. Напряженно-округлые облака-паруса чуть плыли на небе. Начиналась заря, Свирь вся оделась в тихое сияние. Далеко, на границе воды и неба, прорезался частокол — чернолесье.
Лодку несло течение. Я смотрел на спящего Веньку, оглядывал горизонт, трогал пальцами близко бегущую воду... Все ближе был мне этот сентябрьский вечер на Свири. Его покой становился моим покоем. Будто все решено, только жить мне да чуть пошевеливать веслами...