Венька Авдюшкин провел речной трамвай по Неве, под мостами, пришвартовался у пристани.
Мы попрощались с Венькой, пожали друг другу руки. Венька сказал:
— Завтра опять пойдем в грибной рейс. Грибы есть, че не сходить, правда же? Захотите, пойдемте. В этот раз народу мало было, а так много бывает. Весело!
Шанхай
Я нарушил сроки охоты. В сентябре убил глухаря. Он и песню свою не спел ни разу, скрипун-первогодок. Едва поднялся на крыло, большой, черноперый...
Сложил и вытянул длинный хвостище, плавно прошел в вершинах и сел.
У меня недостало спокойствия уложить глухаря в мешок. Я припас — на случай трофея — авоську, так и до дому доехал, с глухарем на виду, на ремне. Мне было двадцать лет. Я не мог спрятать большую птицу, убитую мной.
В Ленинграде, на Московском вокзале, груболицый и твердый мужчина потребовал мой охотничий билет. Потом меня вызвали в общество, штрафа не взяли, только сказали презрительно: «Не охотник ты, кила».
А все началось со Степиных собак. Есть такой человек на Носке — Степа Кряквин.
Помянул о Носке, не могу, оторвусь от рассказа. Есть такое место, твердь земная — кряж, мыс отделяет Оять от Свири, торчком вдался в ровную низкую воду. Свирский обрыв — изжелта-белый песчаник. К Ояти — покатый берег, его обжили, избы стоят, березы посажены вдоль порядка, большие, лет по семьдесят каждой.
Степе Кряквину как раз в ту пору было полста. Детей он поднял — уехали в Ленинград учиться. Степа жену поменял.
Охоту совсем запустил. Псы отбились от лесу. Корму-то им всегда хватало в Степином доме.
Тогда еще лосось ловился в Свири и в Ояти. Форель. Судака Степа не ел, разве для навару клал в котел, чтобы картошка варилась не в голой воде — в бульоне. Потом сливал бульон на землю, вареного судака кидал псам. Картошка становилась медовой на цвет от судачьего навару. Степа круто ее солил и прикусывал лук.
Он был начальник рыболовецкой артели — Степан Игнатьевич Кряквин. Всю жизнь занимался рыбачеством: когда лосось приедался, налимья печенка шла в уху; корюшку коптил в собственной дымокурне. Был Степа налит до краев здоровьем и силой.
Нюрка вначале стала мне как подружка, — ровесница ведь. Степы она дичилась, а со мной любила чаи распивать с пирогами. Весной мы с ней подружились, я еще тогда гуся сшиб на пролете. А в сентябре приехал, шел пешком со станции Оять... Дошел наконец. Сел на Степино крылечко, думаю, пусть Нюрка выйдет ко мне. Подружка... Она сунулась к окошку, еще не знала кто, а как узнала, дверью прихлопнула и, слышу, ворчит: «Шляются тут оборванцы». Брючата я надел на охоту самые что ни есть никуда не годные.
Я было присмирел, оскорбился, но сказал себе: «Подожди, парень, ничего, подожди!..» И пересидел Нюркино хозяйское пренебреженье. Поел пирогов с лососинкой. В свое время.
Степа вернулся из губы с рыбалки поздно, пошел в баньку. Нюрка пошла его проводить с фонарем. Так сказала: «Провожу». Однако не возвратилась. Я их не дожидался, заснул.
Утром свистнул гончара Рекса, тот поглядел на меня медленно, сыто — здоровый черно-рыжий кобель. Счел нужным пойти со мной на охоту. Все-таки у человека ружье.
Дворняга Шанхай, тоже Степин пес, прыгал, повизгивал, очень хотелось ему вместе с нами. Все пытался уши поставить стоймя — правое еще подымалось, с левым было совсем дело плохо. Пришлось привязать пса веревкой к забору: не брать же дворнягу в лес.
Рекс потрусил рядом со мной, в лесу ткнулся носом в брусничник, порыскал, чихнул, потряс башкой и взглянул: вижу ли я его усердие. «Вперед, Рекс! — приказал я. — Искать!»
Рекс полакал воды из-под кочки, задрал лапу на первую сосну леса и на вторую. Убежал подальше от меня, вроде как увлекся в доборе. Я уже было поверил, но вдруг чвякнуло что-то тут же, рядом совсем. Гляжу, посреди ольхового подроста крадется пес, а сам на меня смотрит. Переглянулись — он потупился, боком, боком, заспешил прочь с глаз.
Скоро опять появился и уже не отбивался от моих ног. Было видно: не хочется псу шастать по лесу в одиночку. «Ищи! — рявкнул я. — Вперед!» Еще кое-что добавил.
На вересковой прогалине я выстрелил по тетерке. Не очень я рассчитывал попасть: слетела она далеко. Подумал: «Выстрел подействует на пса. На гончих это действует». Пальнул. Пес вздрогнул. Опять пошел от меня боком. Все припадал к земле, косился и хвост припрятал. Было видно: хочется припустить вовсю — и страшно. До самой опушки так маялся. Чуть скрылся от меня в ельнике, было слышно: галопом пес поскакал.
Степа сказал вечером: