Первое мая.
Кто не ездил на праздники в лес?
Знаете, что на заре каждое озеро как большой алый флаг? Каждая лужица на дороге — флажок.
Слышали, как фиалка расталкивает старые листья: хватит меня пригревать!
Праздник!
Знаете, что такое лепяга?
Я тоже не знаю.
У меня есть жена. Она меня будет ждать все праздники напролет. Месяц, как я женился, но уже начал думать, что это слишком легко и, значит, несправедливо: целовать жену утром, в полдень, в потемках, садиться за стол и хлебать сваренный женой суп. Я ничего не говорил ей об этом, целовал, но про себя-то думал: «Нужно идти к ней трудными путями, по пояс в снегу. Нужно ее заслужить».
Снег уже почти весь сошел.
С большака свернул на проселок. В мешке сто патронов, все запыжены, закручены, калибровкой оглажены. В каждом тридцать граммов дроби, бездымного пороху «Сокол» — один и семь десятых. Капсюля — жевело. Топорик новенький куплен, двести граммов ветчинной колбасы, три пачки горохового концентрата, ну и еще кое-что по мелочи.
На тридцатом или на тридцать втором километре я первый раз подумал, что тридцать граммов дроби, помноженные на сто, — это все же вес.
К вечеру пришел в Выселки. Председатель сельсовета сразу же попался мне на улице, но я его тогда не спросил ни о чем, потому что знал, куда идти. До тока добраться. Тихо зажечь костер и ждать. «Только б дойти, только б дойти», — говорил я себе.
Наверное, странно было видеть председателю: идет парень по деревне, по ровной улице, а будто в гору, сапоги резиновые волочит, большие сапожные проушины колышатся на ходу, шею выпростал из ватника, ремешок ружейный стиснул в кулаке, лицом страдальчески хмур.
«Только б дойти».
Сорок два километра до Выселок. До тока еще четыре. Ток мне известный. В прошлом году меня Коля сводил.
Дошел.
Костер получился жидкий: во тьме как сыщешь дров? И шуметь нельзя.
В ночь ударил мороз. В три часа я уже крался вдоль гривы.
Был скрючен холодом, несчастен, шатался, руки норовил поглубже погрузить в рукава.
Ночной ледок треснул под сапогом. И сразу шумнул крыльями по ветвям глухарь. Слетел. Все кончилось этим. Только сны на меня наплывали и толк в спину... И холод. И глухарки лопотали. Хоркал вальдшнеп. Тетерева гомонили кругом. Журавли... Я бродил по гриве и уже позабыл, для чего.
Потом ударило солнце, и я немного поспал. Суп гороховый не распечатал: не время. С полдня опять пустился слушать токовище. До сумерек ждал прилета. Ни один глухарь не повестил о себе шумом посадки. Бросовый ток. Распугали. Еще одну зорю терять? Но ведь завтра третье мая. Четвертого мне на работу. Я побранился немного вслух и быстро зашагал в Выселки — председателя искать. Он-то знает тока: охотник. Мне Коля сказал про него. Только откроет ли? «Другого выхода нет, — говорил я себе, — другого выхода нет».
Председатель открыл мне, сказал про лепягу.
...Я прошел километров пятнадцать лежневкой. Потом колеей. Тут ходили машины. На скатах цепи. В предельном усилии зудели моторы. Но у меня-то ведь нету цепей. Да что там машины. Я думал о моей любимой девушке. Нет. О жене. Очень рано я женился. Ну и что же? Я думал, что я не могу вернуться из этого леса, прийти к моей девушке, к моей жене... Это все равно. Я только месяц как женился. Мне нужно в снегу, по пояс. Я не могу вернуться без глухаря.
Колеи были пропаханы в метр глубиной. Снега нет. Хлябь по колено. Что такое лепяга? Ничего. Ничего. Ничего. Все равно я его убью. Кого?
Так шел и скрипел зубами. Ночной человек. Подвижник. Не снег, так хлябь. Это еще труднее.
Скрипел, скрипел зубами и в грязь упал — раз упал, два упал. Хватит, невмоготу такая охота. Свернул на левую руку возле первой воды. Может, это лепяга? Вода была густо-черной, чернее, чем ночь. Маслянисто мерцала. Как раз и просека открылась. Просвет.
Свернул.
Болотом почавкал, и сразу вжикнул под ногой снег. Чешуйчатая, крупного зерна снежная горбушка. Будто и не было никаких фиалок. И солнца вчерашнего, первомайского, тут знать не знали.
Сел на валежину, подумал о ветчинной колбасе, но вяло. Не стал мешок развязывать. «...Двести-то шагов есть от повертки? А... Хватит». Пошла, пошла снежная горбушка вправо, а просечный просвет навстречу ей, а сосны, а сосны — кругами пошли... Сон тюкнул в темя. И все.
Вдруг— холод. Ноги еще не успели остыть. Руки не нужно спасать в рукавах — а холод. Морозом стукнуло, кожу на затылке свело. И позвоночник смерзся, закостенел. Не понять, что случилось. Сна ни в одном глазу. Страшно.
Слух сработал потом, не сразу: кррах — пррум — хррыщ. Кто-то идет и хозяйски ломает лес, лед, тишь, тьму. Кто-то большой. Кто? Где я? Почему тут зима? Ведь весна. Первое мая.